– Извини. Я прибегаю к этому нечасто. Иногда боль такая, что я не могу спать. – У тебя по-прежнему болит голова? От двойственных воспоминаний? Анита присела на край койки, а я убрала остатки опиума в серебряную табакерку. Я выкурила совсем немного, однако резкая боль уже приглушилась до ноющего зуда. Наверное, я была не совсем в том виде, чтобы вести серьезный разговор, но я понимала, что Анита от меня не отстанет. – Корреляция еще не означает причинно-следственную связь, поэтому нельзя утверждать, что боль связана с моими воспоминаниями, – пробормотала я. – К тому же воспоминания – это не самое страшное. Скорее, это… чувства. – Что ты имеешь в виду? – Я была уверена в нашей миссии. В том, что мы определенно сделаем нашу линию времени лучше. Но теперь… У меня двойственные ощущения. Что, если мы только сделаем хуже? – То же самое не раз испытывала я, после того как умерла моя мама, – вздохнула Анита. – Подожди, что ты сказала? – Опиумный дурман немного развеялся. – У тебя умерла мать? Почему ты мне ничего не сказала? – Это случилось сразу после того, как ты отправилась в путешествие, и навалилось еще столько всего… Наверное, мне просто не хотелось тебя втягивать. Я вспомнила мать Аниты – суровую женщину по имени Ивонна, которая воспитала Аниту одна, работая в больнице сначала медсестрой, затем, когда у нее появилось время, чтобы продолжить обучение, врачом. Когда Ивонна приезжала в Лос-Анджелес, я частенько ужинала с ней и Анитой. Я слышала рассказ о том, как Ивонна связалась с отцом Аниты, путешествуя по Великобритании вместе с друзьями-хиппи. Я не совсем понимала отношения родителей Аниты, ярких представителей поколения бэби-бума, наполовину традиционные, наполовину свободные. Официально они так и не поженились, но отец Аниты поддерживал семью материально, дал дочери свою фамилию, а на лето приглашал ее в Лондон, Мумбай и Сингапур. Он появлялся в жизни Аниты и снова исчезал, но Ивонна была рядом постоянно. Анита регулярно ей звонила и писала. Я не могла поверить в то, что мы говорили о моих дурацких головных болях, в то время как Аните приходилось нести такое горе. – Анита, прими мои соболезнования. Что произошло? – Знаешь… Просто старость. Мама умерла во сне. Но почему-то от этого только хуже. Вроде бы пришло время, все получилось мирно и естественно, однако я оказалась к этому не готова. Мне кажется, будто я не в той линии времени, даже несмотря на то что умом я понимаю – рано или поздно это должно было произойти. Внезапно я не могу понять, кто я такая, черт возьми. Понимаешь, кроме меня самой, только мама и помнила меня в детстве. Мне постоянно хочется спросить у нее совет, и мне кажется, что я ее вижу… – Голос Аниты дрогнул, однако она не расплакалась. Но почему-то от этого ее лицо показалось мне даже более горестным и скорбным. Обняв подругу, я долго ее слушала. Мы говорили о том, что, когда умирает близкий, тебя как будто бросили, особенно если речь идет о матери. – Мать – это первозданная сила, соединяющая человека с его прошлым, – сквозь слезы промолвила Анита. – Когда мать умирает, кажется, прошлое тоже умирает. Близился рассвет, но мы продолжали устало шептаться. Я высказала мысль, что линия времени – это бесконечно повторяющийся цикл потерь, отделяющий человечество от себя самого, и Анита кивнула, утыкаясь влажным от слез лицом мне в плечо. Укутавшись в одеяло, взявшись за руки, мы наконец начали забываться сном. – Анита, больше никогда так не делай, хорошо? – Ты о чем? – Не молчи, если у тебя случилось что-то важное. Ты моя лучшая подруга. Я не хочу быть героиней дурацкого кино, в котором «черная» девушка решает проблемы «белой» девушки, а заодно разгребает и свое собственное дерьмо. – То есть ты хочешь сказать, что я должна делиться с тобой всеми своими проблемами, чтобы облегчить твое «белое» чувство вины? Вот теперь она говорила как та Анита, которую я любила. Я сонно рассмеялась. – Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду. Я здесь ради тебя. Я понимаю, что не смогу заменить тебе твою мать, но ты для меня родной человек. – И ты для меня тоже родная, Тесс! – Прости за то, что я застряла в своем собственном дерьме и не спросила раньше, как у тебя дела. – И ты меня прости за то, что не рассказывала. – Анита крепко обняла меня, стирая этим столько боли, сколько опиум никогда бы не смог. * * * Мы с Морехшин вернулись в Чикаго в декабре. Был уже самый канун 1894 года, Всемирная выставка завершилась, и теперь, когда «Алжирская деревня» закрылась, Асиль перебралась в комнаты, которые прежде занимала Софа. Она расстелила нам с Морехшин на полу. Мы рассказали ей про жертвоприношение Софы. – Наверное, ей это понравилось. Она просто обожала взывать к Богине. – Асиль потупилась. – Мне ее очень не хватает. – Софа тоже по тебе скучает. Извини, что все так получилось. – Мы сделали то, что нужно было сделать. «Смерть» Софы возмутила людей, наглядно продемонстрировав всю гнусность Комстока. Вы видели карикатуру на то, как он исполняет хучи-кучи? Достав номер «Сент-Луис пост диспатч», Асиль развернула газету на ковре, где на подушках сидели мы. Держа в руке лампу, чтобы было лучше видно, она показала большую заметку о борьбе Комстока с танцовщицами на Всемирной выставке. По-видимому, он попытался закрыть еще один театр в Нью-Йорке и устроил пресс-конференцию, чтобы рассказать о своих усилиях. Чтобы наглядно продемонстрировать «ужасный танец», Комсток встал и выполнил несколько неуклюжих движений, позабавив присутствующих. Карикатурист тотчас же изобразил беднягу Комстока, в расстегнутой жилетке, раскрасневшегося, трясущего своим задом. Эта карикатура явилась более страшным ударом, чем двадцать дюймов газетной полосы с комментариями к статье. Комсток из борца за моральные устои превратился в недалекого ретрограда. Это был значительный прогресс. Но, к сожалению, политикам не было никакого дела до того, что писали о Комстоке в газетах. У него по-прежнему оставались влиятельные сторонники, в том числе состоятельные жители Нью-Йорка, вливавшие деньги в Конгресс. – Нам нужно организовать еще одну акцию против Комстока, – предложила я, – и более масштабную, чем предыдущая. – По-моему, от этих акций не будет никакого толка, – скорчила гримасу Асиль. – Но в прошлый раз у нас получилось просто замечательно! У меня есть кое-какие задумки… – Нам необходимо сменить тактику. Если мы снова организуем какую-нибудь акцию, уже не на полях Экспо, мы выставим себя неразумными детьми. Никто не обратит на нас внимания. Это стало болезненным уколом, особенно когда Морехшин согласно кивнула. – Ну хорошо, Асиль, в таком случае что предлагаешь ты? – Я начала думать об этом еще несколько месяцев назад, когда девицы из варьете украли наши танцы… и нашу песню. – Асиль потупилась на мгновение, и я вспомнила ее бессильную ярость в тот вечер в «Персидском дворце». – Теперь, когда мы с Солом продаем ноты в магазине, она стала невероятно популярной. Что, если мы устроим какое-нибудь событие в честь хучи-кучи? Люди искренне ненавидят Комстока за то, что он ополчился против танцовщиц, исполняющих хучи-кучи. Это самая большая его ошибка. Можно будет устроить в Нью-Йорке что-нибудь такое зрелищное, что даже богатые светские Асторы[71] придут посмотреть. Комстоку придется что-то предпринимать против нас, и это выставит его просто одиозным. – Он окажется в очень сложном положении, – кивнула Морехшин. – Он испортит себе репутацию, если попытается нас остановить, и тем более ее испортит, если ничего не сделает. Представив себе протест хучи-кучи, я ощутила прилив такой радости, что это едва не прогнало прочь мою головную боль. – Да! – воскликнула я, вскидывая вверх кулак, словно была на концерте. * * * Сол и Асиль назвали свое новое начинание «Независимой музыкальной компанией», сократив название на нотах до «Нез. музыка». Контора разместилась среди высоких кирпичных зданий на Уобаш-стрит в прибрежном районе, далеко к северу от нашего прежнего логова в «Мидуэе». За окнами грохотали трамваи, на театре по соседству красовалась огромная афиша, возвещающая: «Здесь выступают танцовщицы из “Мидуэя”». По утрам, когда улицы благоухали свежим хлебом и беконом, квартал производил весьма респектабельное впечатление. Но когда наступал вечер, зазывалы начинали предлагать десятицентовые билеты на представления, и улицы заполнялись молодыми парнями с сигарами, с пеной от пива на усах. От воды тянуло гниющим мясом. Вот когда становилось очевидно, что «Мидуэй» прочно обосновался в Чикаго. И все же город еще не стал для него родным домом. Пока нет. Витрина «Независимой музыкальной компании» пестрела тщательно расставленными в алфавитном порядке на деревянных стеллажах нотами, с пометками «ПОПУЛЯРНЫЕ ПЕСНИ» и «КОМИЧЕСКИЕ КУПЛЕТЫ». Почти всю мраморную крышку прилавка занимал огромный кассовый аппарат с бронзовой фурнитурой, а на полках красовались самые разные товары: струны для скрипки, медиаторы для гитары, средство для полировки мебели, патентованные «Капли братьев Смит» от кашля для певцов. Уютное, хорошо освещенное заведение привлекало нескончаемый поток музыкантов и рекламных агентов. Однако сердце совместного начинания Асиль и Сола находилось не здесь. Оно скрывалось в глубине зала, за дверью, которая вела в просторный склад. Предыдущие владельцы хранили здесь бочки со спиртными напитками, и в углу оставалось несколько разбитых бочонков, источающих слабый аромат хереса. Но теперь одну половину помещения заняли печатный станок и кипы бумаги, а во второй разместилась столярная мастерская, где бывший барабанщик «Алжирского театра» мастерил скрипки. А винтовая лестница вела наверх, в контору, где за большим столом для совещаний в любимом кресле Сола восседала Асиль. Эта комната стала нашей неофициальной штаб-квартирой. Впервые мы встретились в холодный, промозглый вторник. Асиль разбирала макеты нот нового танцевального хита. Обложка должна была стать двухцветной, и Асиль красной чернильной ручкой отмечала, где должно находиться название, выведенное затейливым шрифтом с завитушками и цветочками. Наконец она подняла взгляд на нас с Морехшин, выжидающе застывших перед столом. Здесь, в самом сердце процветающего музыкального предприятия, было как нигде очевидно, что Асиль принадлежала к тем немногим женщинам конца девятнадцатого столетия, кому удалось освободиться от рамок своего времени. Отчасти это произошло благодаря ее таланту и энергии, но также сыграло свою роль удачное редактирование, вследствие которого ее начальник-мужчина признал оба этих качества и возблагодарил за них Асиль. Я не сомневалась в том, что она изогнет историю, освобождая место для других таких женщин, как она сама. Асиль жестом предложила нам сесть за стол, и мы какое-то время обсуждали ее планы насчет акции в Нью-Йорке. – Но как мы сможем это устроить? – спросила я. – Комсток просматривает почту. Памятуя о том, что произошло с Софой, мы должны исходить из предположения, что он все еще следит за нашей перепиской. Если Комсток шпионит за нами, мы не можем ни с кем связаться по почте. На лестнице загромыхали шаги, один из наборщиков постучал в дверь. – Мисс Асиль! Сколько экземпляров «Чикагской танцевальной польки» нам нужно? – Отпечатайте два десятка. – Асиль махнула рукой, отпуская наборщика. Это навело меня на одну мысль. – А что, если мы разошлем по почте нечто, с виду совершенно невинное? Можно выпустить специальное издание песни хучи-кучи, но под новым названием, совершенно безобидным, вроде… Ну, например, «Парень из села». А в брошюру с нотами включим описание нашей акции. У Асиль загорелись глаза. – Что, если мы устроим танцевальный конкурс? Двадцать пять долларов за лучшее исполнение… «Парня из села». – Она хихикнула. – Не сомневаюсь, мы сможем уговорить кого-нибудь из «Четырех сотен» снять помещение и выделить призы. – Асиль имела в виду группу наиболее влиятельных нью-йоркских аристократов, чье число предположительно никогда не превышало четыре сотни. В бульварной прессе крутились слухи о том, что на закрытых вечеринках группы выступали танцовщицы, подражающие принцессе Асинафе. – И как мы это провернем? – Морехшин своим многофункционалом сверлила в столешнице дырки, после чего заделывала их. Когда Асиль, заметив это, гневно сверкнула глазами, она обиженно промолвила: – А в чем дело? Я тренируюсь. Я задумчиво покрутила в руке карандаш. – В Нью-Йорке должны найтись богатенькие глупцы, горящие желанием пригласить к себе девушек, исполняющих хучи-кучи. – Знаете, кто по-настоящему глуп и при этом близок к «Четырем сотням»? Арчибальд Фрезер, сын того типа, который устраивает представления с животными. – Асиль возбужденно отложила макет нот. – Его отцу принадлежат дрессированные тюлени и слоны, он продает миллионы билетов. Сол с ним знаком и может нас ему представить. Если мы провернем такое, это благоприятно скажется на его бизнесе. Затем мы с Асиль обсудили, когда устраивать акцию. Проблема заключалась в том, что я не была в Нью-Йорке уже больше десяти лет, с тех пор как общалась с группой Эммы Гольдман. Асиль же знала город только по рассказам Сола и из газет. Как это ни странно, выяснилось, что Морехшин обладает глубокими познаниями по части Нью-Йорка Золотого века. – Вам известен банкетный зал «Шеррис»? – спросила она. – Именно там любят собираться «Четыре сотни». – Затем она рассказала нам о Луисе Шерри, чьи услуги были настолько востребованы нью-йоркским бомондом, что ему дважды приходилось перебираться в более просторные помещения, способные вместить все больше и больше народа. – Давайте нацелимся на этот зал или на что-нибудь в таком духе, – сказала я. После чего озадаченно повернулась к Морехшин. – Откуда тебе так хорошо известны обычаи высшего света Нью-Йорка этого периода? – Английский язык атомной эры я учила по историческим романам. Никто не задает вопросов, если женщина увлекается древними гетеросексуальными любовными историями.