— Да. Принесу. Глава шестнадцатая, в которой художника может обидеть каждый Три дня. Осталась ровно три дня. Как все пройдет? Что она почувствует? Будет ли это похоже на приступы случавшейся с ней ранее агрессии? Пойдет ли все по плану? Сможет ли она преодолеть это? Не сбежит ли? Да нет, куда она сбежит… Что если от голода она обезумеет? На ночные улицы ловить прохожих отправится? Тимур Андреевич сурово сказал со шприцами к нему не приходить. Что пить придется так же, как в самый первый раз, когда он ее обратил. Руку помощи, правда, он собирался подавать другую, так как левая все никак не заживала и была перевязана. Соня долго злилась и упиралась, кричала, что так пить не будет ни за что на свете, но Тимур Андреевич пригрозил, что тогда вообще помогать ей не будет. Он утверждал, что так пить ей когда-нибудь непременно придется и уже лучше смириться с этим фактом с самого начала. Одной скупой слезинкой пронять его не удалось, а больше выдавить из себя не вышло. — Софья Николаевна, что думаете по этому поводу? Соня испуганно выпрямилась и заметила, что на нее выжидающе смотрят две пары глаз. — Я думаю, — медленно проговорила она, замечая, как Виктор Иванович подмигивает ей и кивком что-то подсказывает. — Я думаю, что это отличная идея. Любовь Васильевна одобрительно качнула головой. — Ваш опыт вожатства в пионерских лагерях придется очень кстати. Соня, конечно, успела надеть на лицо улыбку, но после этих слов очень быстро ее растеряла. — Поездку планировали организовать в конце октября и начале ноября, но Виктор Иванович настаивает на том, чтобы ехать в двадцатых числах. — Нужно застать не увядшую, а увядающую осень, — прокомментировал он. Соня перевела на него возмущенный взгляд. Он выглядел чрезвычайно довольным собой. — Нет, погодите… Любовь Васильевна не слушала и говорила, не отрываясь от заполнения журнала. — Так как, помимо экскурсий, Виктор Иванович должен провести два открытых урока, старшеклассники останутся в Болдино до самого вечера. Вы вдвоем берете ответственность за 9 “Б” и 10 “А”. Сорок восемь человек будут поделены на две экскурсионные группы, поэтому, конечно же, Тамара Алексеевна и Олег Александрович будут на подхвате. Экскурсионная программа вместе с прогулками продлится три с половиной часа, после чего Виктор Иванович проведет открытый урок сначала с девятым, а затем с десятым. Подумайте над досугом класса, который будет свободен в это время, Софья Николаевна… Любовь Васильевна также объяснила порядок размещения ребят в местной школе, организацию питания и проведение общей викторины по творчеству Пушкина, и все это время Соня молча испепеляла Виктора Ивановича злым взглядом. Предатель. — Я предложил вашу кандидатуру, потому что иначе со мной в пару поставили бы физрука, — неохотно пояснил Виктор Иванович позже. — Ничего личного, Софья Николаевна. Ладно. По крайней мере, в Болдино она поедет уже после того, как справится со своим голодом. Если справится. Все должно было пройти хорошо. Зажатый между пальцами мел дрожал и выводил волнистые буквы. — У вас все хорошо, Софья Николаевна? Кристина Мамаева стояла возле доски, прижимая к груди стопку тетрадей, и неуверенно глядела на неровные письмена на доске. Какой позор… — Да, все хорошо, — ровным голосом произнесла Соня. — Я собрала и принесла тетради. Как вы просили. — Спасибо. — Я немножко полистала их. Мои одноклассники постарались для вас. Соня сузила глаза. — Да ну? — Ага. Они позаботились о том, чтобы вы больше отдыхали и потратили меньше времени на проверку тетрадей. — А… Как мило с вашей стороны, девятый “Б”. Кристина несмело улыбнулась и, положив стопку на стол, вышла из класса. Соня открыла верхнюю тетрадь Коли Тихорецкого и усмехнулась. Парнишка хорошо рисовал. Ну прямо класс непонятых художников… Тимур Андреевич тоже был художником. Среди хлама, на который у Сони рука поднималась, но до которого не дотягивалась под его хмурым взглядом, было очень много холстов. Он рассказывал, что рисовать его учили еще при его человеческой жизни, но всерьез он взялся за это только спустя несколько десятков лет. Посмотреть удалось далеко не все. Тимур Андреевич не то чтобы запрещал трогать картины, но Соня почему-то страшилась лезть без спроса — наверное, это казалось ей слишком личным — поэтому с молчаливого разрешения осторожно перебрала только ближайшую стопку у стены возле кресла. И этого было достаточно, чтобы изумиться. На прошлой неделе Тимур Андреевич поделился еще несколькими короткими кусочками своей долгой жизни, из которых Соня узнала, что он дружил и рисовал с Репиным и Серовым и пересекался с юным Айвазовским. То и дело упоминавшиеся в разговоре люди, о которых она знала лишь из книг да по музейным выставкам, постоянно сбивали с толку, напоминая о том, с кем она говорит, и это потрясало ее до глубины души. Она вглядывалась в испещренное морщинками лицо и блеклые голубые глаза, в которых отражались истории и судьбы давно умерших людей, и это с трудом укладывалось в ее голове. За коробками с книгами в дальнем углу стоял мольберт, на который Соня косилась так часто, что почти не удивилась, увидев его в середине гостиной, когда пришла после работы к Тимуру Андреевичу. Куда больше ее ошарашило наличие второго мольберта рядом. — Проходи. Рисовать будем, — просто сказал он, увидев замешкавшуюся Соню на пороге. Она сбросила пальто и портфель на спинку кресла и без вопросов согласилась, уловив необычное настроение Тимура Андреевича. В таком он мог рассказать что-нибудь интересное. Масляными красками Соня никогда не рисовала, но от возможности попробовать не видела смысла отказываться. Тимур Андреевич что-то хмуро выводил на своем холсте, Магомаев пел о том, что “быть намного легче на земле весельчакам”, а Соня обмакивала кисть в краску на старой деревянной палитре и, не задумываясь, заполняла уголок холста кобальтово-синим цветом. Беспокойные мысли о предстоящем новолунии улеглись и лишними движениями и обсуждениями их ворошить не хотелось. В последний раз она по-настоящему рисовала только в институте, где, как и в школе, была ответственной за все стенгазеты. Тогда было здорово. Соня с любопытством высунулась из-за мольберта, решив все-таки подглядеть, что же Тимур Андреевич там у себя изображает, и тут же получила кисточкой по носу. Он мазнул светло-коричневым по его кончику, и Соня едва успела отстраниться прежде, чем мазок двинулся к щеке. — Научись терпению, — сказал он. — Тебе пригодится. — Зачем терпеть, если можно просто заглянуть. Это просто рисунок. Чего вы жадничаете? Тимур Андреевич покачал головой и вернул кисть на холст. Запах масляной краски щекотал нос, поэтому Соня принялась поспешно оттирать ее пальцем. — Вы долго учились рисовать? — поинтересовалась она, когда песни на пластинке закончились. — А ты долго учила английский? — спросил Тимур Андреевич, не отвлекаясь. — А это что, одно и то же? — Да. Творчество и есть обучение. — Чему? — Иногда я начинаю сомневаться в советском образовании. Или в твоем в частности. Соня обиженно скривила лицо. — Меня учили английскому и преподаванию. Я мало чего понимаю в искусстве. — Любое искусство — это обучение, Софья. Нет способа более увлекательного познать мир. Соня хмыкнула, ничуть не убежденная. Она любила музеи в детстве, и ей нравилось разглядывать картины художников, но переоценивать их настолько сильно, как это делали настоящие ценители искусства, не могла. — Физика, например, объяснит мне, как работает свет. Английский даст понять, что говорит и как мыслит представитель другой культуры… Тимур Андреевич бросил на нее раздраженный взгляд. — Физика объяснит, но не запечатлит красоту солнечного луча, пробивающегося сквозь граненый стакан. А английский не передаст того мимолетного восхищения, которое ты ощущаешь в короткий миг созерцания. — Я скажу “it is beautiful”. — Ит из бьютифул, — передразнил ее Тимур Андреевич. — На языке искусства мы мыслим куда разнообразнее и в словах не нуждаемся. — Вы так говорите, потому что вы творец. — Я просто заскучавший старик, у которого по несчастливому стечению обстоятельств оказалось слишком много времени.