На мгновение он увидел: нестерпимо яркое солнечное утро, смятая постель, кровавые пятна на белоснежных простынях. Лицо Женевьев, серое, мертвое, было запрокинуто к потолку. Пальцы сжались и разжались – Паучья ведьма умерла. Заклинание, брошенное Обероном, выжгло ей мозг. Не из той ли простыни скрутили сгибельника для Элизы Леклер? «Лжец», – прошелестела тьма. Вроде бы Оберон привык к ее голосу, но теперь покрылся ледяным потом. Элиза поднесла пальцы к губам, словно хотела удержать рвущиеся слова. Глаза влажно заблестели. – И я смотрю на вас и вижу Женевьев, – закончил Оберон. – Ту, которую клялся любить и оберегать перед алтарем, перед лицом Господа. Ту, которую потом обязан был убить. Вы правы. – Боже мой… – прошептала Элиза. Оберон видел пульсирующие нити страха в ее ауре, но кроме страха там было еще что-то. – Боже мой, Оберон… это… Ей не хватило слов. Она зажала рот ладонями, зажмурилась, сокрушенно покачала головой. – Это ужасно, согласен, – кивнул Оберон, стараясь говорить с прежним спокойствием. – Самое забавное, что меня даже наградили за это. Убитая Паучья ведьма – это орден Святого Горго первой степени. Плюс деньги, его величество был очень щедр. Я согрешил, а мой грех назвали подвигом. Потому что Паучью ведьму почти невозможно уничтожить, а я вот справился. Выжег мозги своей жене. Той, которую тогда любил больше жизни. Ему вдруг захотелось говорить. Рассказать этой испуганной побледневшей девчонке о своих бессонных ночах, о живой тьме, что ползет за ним сквозь все зеркала мира, об осенней тоске, которая не разжимает пальцы даже в зной на макушке лета. Но Оберон прекрасно понимал, что после этого между ними может быть только холод и ночь. Он убьет саму возможность душевного тепла и понимания. Раздавит птенца в яйце. Элиза убрала салфетку с коленей и встала. Помедлила, закусив губу, а потом протянула Оберону руку. Это было настолько неожиданно, что он послушно поднялся из-за стола и не сразу понял, что Элиза обняла его. На мгновение боль в груди ожила и растаяла; Оберон сжал зубы, чтобы унять нервную дрожь. – Мне так жаль, Оберон, – услышал он. – Мне правда очень-очень жаль. Это страшный выбор и страшная ноша. Но… но если ваша жена стала Паучьей ведьмой, то это была уже не та женщина, которую вы полюбили. Ваша Женевьев умерла раньше. Мне очень жаль, Оберон. Оберону захотелось рассмеяться – и завыть. – Жалеете меня? – спросил он. Элиза была такой тоненькой и легкой, что он испугался – не сломать бы неловким прикосновением – и все же обнял, нырнул лицом в каштановые кудри и вдруг почувствовал себя живым. В этот миг прошлое не имело над ним власти. Ничего не было – только эта девочка в его объятиях, которая открыла свою душу и приняла его. – Нет, – услышал Оберон. – Вам не нужна моя жалость. Я просто разделяю вашу боль. Где-то далеко рассмеялась тьма в зеркалах: тихо, почти неслышно. * * * Вещей оказалось неожиданно много. Элиза собиралась взять только самое необходимое, но этого необходимого было столько, что набралось уже три чемодана. Оберон сидел на стуле, смотрел, как служанки со всеми осторожностями упаковывают пушистую песцовую шубу – ну а как же без нее зимой на севере, и Элиза бросала осторожные взгляды в его сторону, делала вид, что все в порядке, и понимала, что ей любой ценой нужно остаться в одиночестве. Отец всегда говорил: сначала подумай, а потом говори и делай – и Элиза видела, что поступила правильно, когда обняла Оберона в столовой, спрятав свой страх под сочувствием. Но сейчас ей становилось все хуже. В ее душе что-то звенело и рвалось. Элиза уже знала это чувство – оно нахлынуло на нее сразу же после того, как из кабинета отца донесся выстрел. Оно будто бы надрывало ткань ее жизни. Элиза прекрасно понимала: у человека, который занимает пост декана факультета темной магии, руки в крови не то что по локоть – по плечи. Он охотился и убивал: ведьмы, оборотни, златеницы, двоедушники, среброеды – да, чудовища, но они были и людьми. И он сделал то, что должен был сделать, когда понял, что его жена – Паучья ведьма. Она принесла бы много боли и горя другим людям. И Элизе страшно было представлять, что творилось в душе Оберона, когда он нанес удар. Он ведь любил свою жену, он не притворялся, рассказывая о своем чувстве. О нелюбимых не говорят с таким взглядом. Элизе страшно было подумать о том, что чувствует Оберон, с чем он живет каждый день. – Миледи, а это? – спросила служанка, вынув из шкафа палантин из пашмины и шелка. Когда-то его привез отец и рассказал, что райские птицы, которыми он расшит, обязательно принесут своей владелице счастье и любовь. – Берите, – кивнул Оберон. – Там бывает очень холодно. Элиза представила академию – огромный замок с бесчисленными коридорами, высокими потолками, узкими окнами – и невольно поежилась, представив, как по комнате гуляют ледяные сквозняки. – Когда придет нотариус? – осведомилась она. Молчать было уже невежливо, но Элиза понятия не имела, о чем теперь говорить, и не чувствовала ничего, кроме неловкости. Она прекрасно понимала, что провела эту ночь в одной постели с убийцей. Но признание Оберона задело Элизу глубже, чем она предполагала. «Он чудовище, – подумала она и тотчас же добавила: – Он одинок и несчастен». Оберон щелкнул крышечкой потертых часов – Элиза удивилась тому, что у настолько обеспеченного джентльмена настолько непритязательные часы – и ответил: – К полудню. Подпишем все бумаги и поедем на вокзал. Да, мне еще надо поговорить со слугами. – Разумеется, – кивнула Элиза. – Теперь ведь это все ваше. «Как и я», – подумала она, но не сказала об этом вслух. Оберон поднялся со стула, прошел по комнате, выглянул в окно. День был совсем осенним – серым, скучным. Моросил мелкий дождь, улицы были темны. От лета не осталось и воспоминаний. Ну и пусть его. Пусть уходит подальше это страшное лето, которое отняло у Элизы отца и разрушило ее жизнь. Она не будет жалеть о нем. В груди заворочалась боль, и Элиза не удержала едва слышного вскрика. Оберон поморщился, сделал шаг от окна, и боль улеглась. – Десять шагов, – извиняющимся тоном произнес он. – Я совсем забыл о них. Простите, Элиза. Пашмина отправилась в четвертый чемодан, к бумажным сверткам с бельем. Уезжая в дом своего мужа, Элиза обязательно взяла бы с собой украшения, но они давно были проданы. Элиза оставила себе лишь маленькую подвеску: розовая жемчужина в серебре напоминала о матери. Когда-то отец подарил эту жемчужину ей на свадьбу – для этого ему пришлось продать свою лошадь. – Кажется, это все, – сказала она. Голос дрогнул, Элизе на мгновение сделалось так тоскливо, что она едва не расплакалась. Оберон правильно понял выражение ее лица, потому что негромко произнес: – Я подожду снаружи. Служанки торопливо вышли за ним, комната опустела. Элиза привалилась к закрытой двери и несколько минут стояла просто так. Вот она и покидает свой дом… От этой мысли становилось пусто и холодно. Здесь Элиза провела всю свою жизнь – вернется ли когда-нибудь? Она медленно пошла по комнате – так, словно пыталась запомнить ее навсегда. Слезы полились сами. Жизнь Элизы стала чем-то маленьким, как березовый листок на ветру. Она дотронулась до столбика кровати, провела пальцами по прикроватному столику, печально посмотрела на потертого плюшевого медведя, который сидел на подоконнике и глядел на мир единственным оставшимся глазом – старый верный сторож, он не уходил со своего поста. «Не бойся! – услышала она его беззвучные ободряющие слова. – Справимся, перебедуем!» Элиза шагнула к окну, взяла медведя и тотчас же задохнулась от боли, пронзившей грудь. Десять проклятых шагов. Из коридора донеслось сдавленное шипение сквозь зубы. Элиза отпрянула от окна, представила, как Оберон стоит у дверей, и на его лбу выступают капли пота. – Элиза, – услышала она. – Пришел нотариус. – Иду! – Элиза быстрым шагом прошла по комнате и вышла, больше не оборачиваясь. Долгие проводы – лишние слезы. Компанию нотариусу составляли юрист и человек из банка – все трое были похожи, словно братья: одинаковые темно-серые костюмы, одинаковые прически, даже спокойно-равнодушное выражение лиц. Четверть часа ушла на зачитывание бумаг, по которым господин Оберон Ренар приобретал все движимое и недвижимое имущество госпожи Элизы Леклер, включая долги и платежи по залогам, еще четверть часа ушло на подписание бумаг. Среди документов, которые подписывал Оберон, были и какие-то дарственные, но у Элизы так шумело в ушах, и сердце колотилось так громко, что она не поняла, какие именно вещи он дарит и кому. Когда троица раскланялась и покинула дом, Элиза обнаружила, что по спине ручьями струится пот. – Вот и все. – Улыбка Оберона была спокойной и ободряющей. – Теперь мне нужны слуги. Они спустились в гостиную – там, сев на диван, Элиза вдруг заметила, что до сих пор прижимает к себе старого медведя. Слуги выстроились перед Обероном, и тоска снова дотронулась до Элизы липкими пальцами. Это уже не ее дом. Это не ее жизнь. – Итак! – Оберон держался уже совершенно по-хозяйски, и слуги слушали его, опустив головы. – Мы с миледи Элизой уезжаем на север, в академию. Вам будут задавать множество вопросов о нас. Отвечайте, что мы помолвлены и вернемся весной, после окончания учебного года. Свадьбу сыграем раньше, осенью. Госпожа Анжени вопросительно посмотрела на Элизу, словно хотела спросить, правда ли это. Элиза сделала вид, что не заметила ее взгляда. – Вы, госпожа Анжени, – Оберон посмотрел на домоправительницу, она поклонилась, – записывайте тех, кто будет проявлять особый интерес, и немедленно сообщайте мне о них через артефакты моментальной почты. Сегодня же я распоряжусь о начале большого ремонта в доме, бригаду мастеров вам пришлют из Министерства магии. Ремонт? Элиза удивленно взглянула на Оберона. Зачем это ему? Дом был в идеальном состоянии, отец всегда заботился о нем. – Ремонт, милорд? – переспросила госпожа Анжени. Оберон кивнул. – Да. Перестелить паркет во всех комнатах, снять все обои со стен и наклеить новые, полностью заменить системы отопления, канализации и освещения, – произнес он. – Сейчас я могу сказать точно: генерал Леклер не покончил с собой. Он был убит. Его убийцы вчера вечером пытались расправиться с миледи Элизой, и у меня есть подозрения, что все дело в этом доме. Он сделал паузу и добавил: – И надо найти, что именно им было нужно. * * *