— Ты такая неуклюжая, ещё порежешься! Anthony Greninger — Dreamer [Inspirational Piano] Его глаза, сощуренные улыбкой, мне показалось, залили светом и теплом всю кухню, столовую, гостиную, его спальню, мою спальню, весь наш дом. Я чётко услышала своё сознание, оно громко, уверенно объявило мне: хочу смотреть в эти шоколадные глаза вечно! Солнце, словно почувствовав оттепель между нами, в одно небольшое мгновение выползло из-за серости, скрывавшей от нас его свет, и затопило своим утренним золотом весь наш дом. Мы оба, не сговариваясь, словно зачарованные, повернули свои головы в сторону панорамных окон, и, не издавая ни звука, боясь спугнуть волшебство момента, стали смотреть на залив. — Боже, как красиво! — тихо говорит Эштон. — Да… — согласно тяну я, также едва слышно. Солнечный диск, непривычно яркий, потому что ноябрь — самый пасмурный месяц в штате Вашингтон, нависает над безмятежной гладью залива, изменив его хмурые серые тона на переливы жёлтого и золотого. От этой картины хочется петь, бежать куда-то, гнаться, что-то свершать. — Наверное, нужно очень сильно любить женщину, чтобы подарить ей такой дом, — задумчиво произносит Эштон, продолжая собирать стекло. — Наверное. — Давно они вместе? — О, это очень запутанная история, местами похожая на сказку, местами на фильм ужасов. Алекс признался мне однажды, что встретил мою мать, когда ему ещё не было восемнадцати, и влюбился с первого взгляда в неё шестнадцатилетнюю. Но был юн, глуп и поэтому потерял её из вида на многие годы, потом долго искал, нашёл, но она уже была замужем за моим отцом, и у них уже даже был Лёшка. — Я не знал этого… — А должен был? — Не в этом смысле… просто… как-то сложилось впечатление, что это не первый брак у них. — О! Тут ты в самую точку! Они друг на друге только три раза женились, а сколько было ещё всех прочих! — Три раза?! — Эштон деланно округляет глаза. — Да. Целых три. Одного им показалось недостаточно. Двух тоже. — Может, просто любят свадебные церемонии? — Нервы они потрепать друг другу любят. А церемония была у них только одна. — Глядя на них, никогда не подумаешь о таком… — Ну, сейчас у них период выученных уроков, так Алекс говорит. Собственно, то, что ты видишь, нравится и нам всем. Счастливы они — хорошо и нам. А когда все эти разрывы и разводы были… — я умолкаю, потому что щиплет в носу. RHODES — Morning Щиплет сильно, потому что память хранит очень многое. То, например, как Алекс женился на Габриель и перестал официально быть моим отцом, как забирал Лурдес к себе, а обо мне забывал, потому что я … потому что я не настоящая его дочь — так однажды объяснила мне мои права тётя Габи. Потом у них родился общий ребёнок, и Алекс совсем пропал из вида, перестал даже изредка приезжать. Когда я обнаружила у Габи новый живот, и мама сказала, что у Алекса скоро родится ещё один ребёнок, мальчик, я поняла, что больше не увижу его никогда и никогда больше не смогу называть его отцом, он не будет играть со мной и заплетать мне косы колоском. У него такие нежные и мягкие руки, и он всегда рассказывал мне сказки, так что пытка утреннего причёсывания перед школой незаметно превратилась в самую большую за день радость. Он учил меня плавать, кататься на велосипеде, давать мальчишкам в нос за то, что больно дёргают меня за мои колоски-косички. Он не позволил маме отрезать мне волосы, когда я заразилась вшами, и всю ночь напролёт возился со мной, чтобы избавить от напасти. Избавил. И волосы сохранил. Он выслушивал все мои боли и обиды и всегда находил самые правильные слова, чтобы утешить меня, поддержать, успокоить. А его объятия…. его волшебные объятия исчезли с появлением Габриель. Они все теперь доставались только ей и Аннабель. Потом, спустя ещё несколько лет, когда Алекс снова стал жить с нами, мама не любила его, отворачивалась, когда он входил в комнату, или совсем выходила из неё, не разрешала ему трогать себя, и однажды я увидела, как он плачет, сидя на полу, у маминой постели. Очень горько плачет. Мне хотелось отдать всё, что у меня есть, сделать всё, что потребуют, только бы он не оставлял нас снова… Я с шумом выдыхаю, чтобы прогнать застрявший в горле ком: — Короче, плохо было всем, не только им двоим. Эштон вдруг кладёт свою ладонь поверх моей: — Всё равно это лучше, чем совсем без отца! Поверь мне! — говорит негромко. Но мне не нужны слова, этот жест, его тёплые нежные пальцы, занявшие пространство между моими, словно заполнив собой пустоту, поселяют во мне чувство, не похожее ни на одно из тех, какие мне уже довелось испытать. Захотелось повернуться и обнять его, прижаться к сильной груди, смешать наши энергии в одну и заполнить пустоты друг друга. Katie Melua — Perfect World После обеда мы решаем приготовить семейный ужин. — А ты умеешь готовить? — спрашиваю. — Конечно! Я вырос в Париже, детка! — Эштон подмигивает мне так искусно, что я в самом настоящем шоке: Ба! Да я вовсе и не знаю этого парня, оказывается! — И что, прям все рождённые во французской столице умеют готовить изысканные блюда? — Ну не все, конечно. Тут он направляет собственный большой палец на себя: — Только сааамые способные! — и снова улыбка. Почти до ушей. — А ты, значит, способный? Ну вот, сейчас и проверим! — На самом деле, — признаётся Эштон, смеясь, — моя мама вечно училась и работала, работала и училась. Я большую часть своего детства был предоставлен сам себе. Нашёл однажды бабулину поваренную книгу, древнющую такую «Секреты кулинарных кудесниц Прованс», и стал экспериментировать. Первые мои шедевры не захотела жрать даже Вэнди! — Вэнди? — Собака моя. Ротвейлер. — Боженьки мои, у тебя была собака! — Почему была? Она есть. — А почему ты не взял её с собой? — Это было слишком сложно и… дорого. — Подарок? — Не понял? — Собаку ты наверняка получил в подарок! — Ну в каком-то смысле да: подарил сам себе. И не совсем в День Рождения. — И что же это был за день? — Великий День Накопления! — Чего?! Я о таких не слышала! — Это день, когда необходимая тебе сумма наконец-то накапливается! — торжественно рапортует Эштон. — Это должно быть какие-то сумасшедшие деньги! — Да: триста евро. Я копил их два года, одиннадцать месяцев и четыре дня. Когда дело было сделано, я отправился в зоомагазин и обнаружил, что щенки ротвейлеров … упс, подорожали. Я очень расстроился, так сильно, что даже тронул своим горем хозяина магазина, и тот предложил мне уценённый товар — Вэнди. — Что с ней было не так? — Родовая травма — вывих бедра. Точно как у меня. У меня тоже вывих и тоже с рождения. — Да ладно! — Нет, серьёзно. Мне по этой причине и спортом в детстве заниматься нельзя было. — Слушай, тебя хиленьким ни разу не назовёшь! Щупаю его бицепсы, и он тут же их напрягает для пущего эффекта. — Из тренажёрки небось не вылезаешь! — подтруниваю над ним. — Какая тренажёрка, о чём ты! Иранский овощной магазин — моя тренажёрка, а в качалке я ни разу не был. У меня шок: — Какой магазин? — Слушай, ты знаешь, в Париже не так, как здесь у вас, у нас там всё больше маленькие магазинчики и лавки, как правило, на первом этаже жилых домов. Вот в нашем доме на Монмартре, где мы жили с матерью, ну она и сейчас там же живёт, прямо под домом была и есть такая лавка. Каждое утро в 5:30 они получают товар — двадцать восемь ящиков с продуктами. Видишь, как наросло, и в тренажёрку не нужно! Эштон подмигивает мне, а я пытаюсь собрать в кучу разбежавшиеся во все стороны мысли. Очевидно одно: мы с ним с разных планет. — Я не раз была на Монмартре… и всегда с Алексом. Если бы мы только знали, Господи, если бы мы знали, — бормочу чуть слышно. У меня чувство, словно жизнь дала обухом по голове. Не в первый раз, но от этого не менее впечатляюще. — У вас есть сладкий перец? — тут же меняет тему Эштон, потому что моя несдержанность уже отразилась на выражении его лица. — Думаю, да. Сейчас гляну в холодильнике.