Он подумал о том, что произойдет сегодня ночью. Сьюзен и четверо ее корейцев, майор Фудзикава со своими десантниками — все незаметно собирались в одном квартале на северо-западе Токио, вдали от туристических достопримечательностей, в нескольких милях от таких известных мест, как Гиндза, Синдзуку, Уэно и Асакуса, там, где нет крупных храмов, ночных клубов и универсальных магазинов. Именно здесь спутники Центрального разведывательного управления обнаружили небывалую активность в одном из принадлежащих Юичи Миве владений, в обнесенном стеной особняке на уединенной улочке рядом с парком Киёсуми, где когда-то гуляло многочисленное семейство Мицубиси, а теперь было устроено царство чудес японского садового искусства. Особняк полностью подходил по всем критериям: тихий, неприметный, рядом с отгороженным высокой стеной от окружающего мира парком, в который можно попасть через единственные ворота. Местом встречи был выбран банкетный зал, расположенной неподалеку от гостиницы. Сьюзен сняла его от имени некоего фехтовального клуба, которому требовался сборный пункт перед выездом за город на соревнования. Боб поежился. Погода резко изменилась, температура понизилась, а у него просто не было одежды для мороза, угрожающего ударить в эту ночь. Он плотнее укутался в плащ, пытаясь согреться, однако тонкая ткань не давала тепла, как и черный летний хлопчатобумажный костюм, не способный защитить от внезапных порывов ветра и укусов остывшего воздуха. Боб подошел к музею, который возвышался перед ним с величием кафедрального собора. Здание было современное, построенное, разумеется, после войны, однако его линии тщательно воспроизводили гармонию классической архитектуры Эдо. Так что, входя, Боб отчасти чувствовал себя так, будто его проглатывает древняя Япония, как проглотил библейского Иону кит. Внутри все было Японией и только Японией, ничто постороннее не допускалось. Строгое сероватое освещение придавало всему суровое достоинство; в стеклянных шкафах застыли в изысканных позах принцессы в кимоно и рыцари в доспехах, отражая величие прошлого, славного и в то же время кровавого. В этих просторных залах оно представало перед взором целиком, от маленьких человечков в соломенных хижинах, которых обнаружили побывавшие на островах китайцы, до тех блестящих воинов, которые сами вторглись в Китай, разорили его города и разорвали страну надвое. Здесь были буддийские монахи и воины-самураи. Здесь чувствовалось присутствие людей, столь сильных духом и уверенных в себе, что каждый из них мог сразиться один с двадцатью противниками, одержать победу — и сразу же о ней забыть. Их длинные, изогнутые мечи стали самыми совершенными творениями металлургии в мире. Но повсюду наблюдалось одно и то же: если были эти доблестные воины, то были и те, кто выходил ночью на улицу и рубил случайных прохожих, проверяя качество лезвия, были и рисунки, показывающие, как надо правильно уложить труп, чтобы выполнить проверочные удары, сколько раз можно рассечь череп и под каким углом. Эти блестящие воины в 1905 году за семь минут разгромили русскую эскадру, а их внуки падали с небес в самолетах-бомбах, лавируя между разрывами американских зенитных снарядов, выискивая красивую большую серую надстройку, в которую можно врезаться, превратившись в ничто. Именно эта бесконечная преданность долгу топила русские броненосцы, взрывала американские корабли у берегов Окинавы и возводила небоскребы в Синдзуку. К третьему разу охрана уже успела запомнить Боба; его впустили в музей, и через несколько секунд он поднялся на лифте на четвертый этаж. — Доктор Отова у себя? — Да, — ответила секретарша, — Доктор Отова, к вам Свэггер-сан. — О, заходите. Я как раз собирался уходить. Как вы думаете, мороз будет? — Именно такое ощущение витает в воздухе. — Да, зима надвигается. У вас есть новости? Пожалуйста, присаживайтесь, друг мой. Усевшись в знакомое кресло, Боб повернулся к старику, окруженному мечами. — Хорошая новость заключается в том, что, по-моему, дело будет завершено в ближайшее время и, если все пройдет хорошо, я буду волен поступить с мечом так, как сочту нужным. А я считаю, что место этого меча в музее. Вы, как никто другой, знаете, как с ним поступить. Такая реликвия должна принадлежать не какому-то одному человеку, а всему народу. — Это очень мудрое решение. Я надеялся, что так и произойдет. — Я рад, что вы разделяете мое мнение. Но на самом деле я пришел к вам не за этим. Мне очень тяжело это говорить, потому что вторая новость плохая. — Я готов вас слушать. — Вы уверены? — Говорите, прошу вас. — Есть некий человек, называющий себя Кондо Исами. Вы слышали это имя? — Разумеется. Оно известно каждому японцу. Кондо Исами в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году возглавлял отряд синсэнгуми в Киото. Он совершил много набегов, участвовал во многих схватках. Трудно сказать, кем он был — героем или злодеем, но определенно это был выдающийся фехтовальщик на службе у сёгуна. В тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году его казнил император. Кондо Исами умер достойно, но с позором. Ему отрубили голову, не позволив совершить харакири. — Новый Кондо Исами также выдающийся фехтовальщик. В каком-то смысле он также служит сёгуну, противостоящему проникновению иностранного влияния. Он наемный убийца-якудза, лучший из лучших. По имени, которое он взял для себя, видно, что он не лишен тщеславия и почитает историю самураев. Новый Кондо Исами любит видеть себя одним из великих воинов прошлого. Ничто не может его остановить. Он убил Филиппа Яно и его семью. Все это дело с мечом придумал он. И вот меч у нас. К сожалению, ему удалось похитить малышку Мико Яно. Сегодня ночью наступит час расплаты. — Будет кровь? — Полагаю, и много. — Вашей? — Возможно. — Вы сразитесь с этим Кондо Исами. — Если смогу его разыскать. — Вы очень храбрый, Свэггер-сан. — Нет. Я просто не вижу другого выхода. Кондо Исами слишком хороший фехтовальщик, чтобы с ним сражался кто-то другой; он быстро расправится со всеми. Поэтому я должен идти по его следу и сразиться с ним один на один. Именно этого он хочет. Именно этого хочу и я. Вот почему я пришел к вам. — Понимаю. И что вам нужно от меня? — Я и так получил от вас очень много, но сегодня должен просить еще об одном. Это самое трудное, и я пойму и прощу вас, если вы не захотите мне это дать. Но все же я должен у вас попросить. — Что? — Ваше благословение. — И почему же это должно быть так трудно для меня? — Потому что этот так называемый Кондо Исами — ваш сын. Наступила тишина. Доктор Отова судорожно глотнул сухой воздух. — Я прошу позволения убить человека, — снова заговорил Боб. — Прошу у его отца. У меня не будет никаких шансов, если вы не даруете мне свободу. Я не должен видеть сына. Я должен видеть только врага. Доктор Отова угрюмо смотрел на него. — У меня нет сына, — наконец сказал он. — В таком случае это сын вашего брата или сестры. — У меня никогда не было ни братьев, ни сестер. Он не мигая выдержал взгляд Свэггера. — О новом Кондо говорят, — сказал Боб, — что с некоторыми людьми он встречается в нормальной обстановке, посещает клубы, ведет обычную жизнь. Но иногда он прибегает к различным ухищрениям. Если ему нужно встретиться с неким конкретным человеком, он надевает маску. Или организует какую-нибудь театральную подсветку, чтобы его лицо нельзя было разглядеть. То есть с одними людьми Кондо встречается, а с другими — нет. Что за этим кроется? Увидев Кондо, я все понял. Он не может встречаться с теми, кто знает вас. Со мной он встретился, потому что не знал о наших отношениях. Но любой, кто видел его и видел вас, мигом обнаружит необычайное внешнее сходство. Здесь все: глаза, форма носа, разрез губ, фактура и цвет кожи, овал лица, волосы. Я уже видел это лицо, сэр. В Киото, на фотографии в фехтовальном зале Досю. На ней изображены вы, Досю и мальчишка, которому тогда было лет четырнадцать, вместе с каким-то призом. — Мой сын умер, — глухо промолвил Отова. Боб не видел смысла что-либо добавлять к сказанному. В любом случае ему было больше нечего добавить. Наконец доктор Отова заговорил: — Наверное, я всегда опасался чего-то подобного. Никто не может сделать отцу так больно, как собственный сын, и нет милее мести, чем месть сына отцу. — Вы не должны ни в чем себя винить. — Больше винить некого. Этот снимок был сделан в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, когда мальчику исполнилось шестнадцать лет. Он только что одержал абсолютную победу в открытом первенстве Японии по фехтованию среди юниоров. Его жизнь была устроена. Он должен был победить в семнадцать и в восемнадцать лет, затем принять участие в первенстве среди взрослых и победить в нем пять раз подряд. После этого он стал бы национальным героем, знаменитостью. Он смог бы отправиться куда угодно и стать кем захочет. Вся Япония лежала бы у его ног. Он мог бы стать политиком, бизнесменом, адмиралом. — И что произошло? — Мне поступило одно предложение. Оно открывало потрясающие возможности. У меня появилась надежда стать национальным героем, знаменитостью. И я выбрал это предложение — вместо судьбы сыны. Я увез его с собой в Америку на три года. Два года он учился в американской школе и год — в Колумбийском университете. Наверное, он так и не простил мне то, что на три самых важных года в жизни я вырвал его из соревнований по фехтованию. Однако я по сей день не знаю, можно ли было отказаться от такого предложения. В любом случае, Америка изменила в моем сыне фундаментальные основы. Сбила его с пути. — Такое бывает. — Мы вернулись домой в восьмидесятом, когда ему было девятнадцать лет. Сразу же стало ясно, что ему не по силам тягаться со своими сверстниками, то есть участвовать во взрослом первенстве. Но он сражался отчаянно. Я был поражен. Ему удалось дойти до финала. Это был настоящий подвиг. Но последний поединок он проиграл, проиграл с минимальным перевесом. Казалось бы, подумаешь, великая трагедия, — мало ли что бывает. Но тут, за долю секунды, сын поставил на всем крест. Самурайская гордость, самурайский гнев. Противники сняли шлемы, поклонились друг другу, и внезапно мой сын словно обезумел. Он со всей силой ударил противника по шее своей синсой. Сломал ему ключицу. Я оказался плохим отцом и не смог спасти сына от его черных страстей. Разразился страшный скандал. Никакой надежды не было. Одежду и обувь сына обнаружили на побережье под Эносимой. Он ушел в открытое море. Тело его так и не было обнаружено. — Я очень сожалею, — сказал Боб. — Можете не извиняться. Позор мой и только мой. Я люблю своего сына таким, каким он был, ненавижу себя за свою роль в его падении и испытываю отвращение к нему такому, каким он стал. Однако мне понятны его мотивы. Он действительно стал лучшим фехтовальщиком в Японии, но не в суррогатном формате бамбуковых палок. Бросив вызов мне и старейшинам мира официального фехтования, мой сын стал чемпионом в реальном мире подворотен, где мечи острые, а кровь льется по-настоящему. Боб молчал. — Идемте со мной, — сказал старик. Он подвел Боба к голой стенке сейфа и повернул ручку, открывая массивную дверь. Нырнув внутрь, доктор Отова жестом предложил Бобу следовать за собой, и Боб оказался в окружении новых мечей, еще более красивых, еще более ценных. — На свете много хороших собраний, — сказал доктор Отова, — но ни одно из них не сравнится с этим. — Я польщен оказанной мне честью. Старик снял со стены меч. — Вот, возьмите, — сказал он, протягивая меч Бобу. Боб моментально ощутил исходящую от клинка энергию, совершенство баланса, жажду резать, поразительное мастерство древнего мастера. — Можно? — Разумеется. Повернув меч острием вверх, Боб аккуратно извлек его из ножен. Кроваво-красное косираэ из акульей кожи, отделанная позолотой цуба были великолепны, но даже их красота тускнела по сравнению с лезвием. — Возможно, это самое совершенное лезвие во всей Японии. Определенно оно самое острое, самое прочное, самое смертоносное. — Сэр, оно бесценно. — Возьмите его. Воспользуйтесь им. Сразитесь им. Быть может, этот меч даст вам хоть какое-то преимущество. Мой сын его обязательно узнает. Ему знакома мощь этого меча. Возможно, это заставит его на мгновение дрогнуть. В этом ваша единственная надежда. Мой сын обладал прирожденным талантом, и, если он действительно усердно занимался на протяжении двадцати лет, ему нет равных. — Я не могу взять на себя риск потерять такой меч. — Свэггер-сан, он был создан как раз для этого случая, и ни для чего другого. Оно выполнит то, что предначертано судьбой. Если бы сталь могла чувствовать, меч бы сейчас умолял дать возможность защитить вас. Не думайте о его стоимости. Не думайте об исторической ценности. Думайте о нем только как об оружии.