Обернувшись, кореянка всмотрелась в темноту. На этот раз ей удалось разглядеть двух мужчин. Они держались в тени, передвигались крадучись, следя за каждым ее движением, но, когда на них упал ее взгляд, они застыли, растворившись в темноте, подобно умелым красным партизанам. Кореянка пристально всмотрелась туда, но никого не увидела. Да были ли они вообще? Или ей это привиделось? — Эй, — окликнула она по-японски с сильным акцентом и хромающей грамматикой. — Кто есть вы? Что хотеть? Вы уходить, вы меня не тронь. Мысленно она выразилась более красноречиво на безукоризненном родном корейском: «Вы демоны, которые пришли, чтобы меня забрать? Или пьяные жирные американские дуралеи, которым захотелось потрахаться на халяву, чтобы было чем хвалиться по пути домой? Или молодые злые якудза, раздраженные тем, что босс ценит их так низко, и ищущие, на ком бы сорвать злобу?» Однако неизвестные стояли не шелохнувшись, словно их и не было. Кореянка быстро убедила себя, что в темноте никого нет и все это ей привиделось. Разыгравшееся воображение мстит за нехорошие мысли об отце, в то время как она должна относиться к нему с почтением. Несколько успокоившись, кореянка развернулась и снова пошла по Ханаз… Она услышала звук. Этот звук ей не померещился: в темноте действительно скрываются двое. Но кореянка была неглупа и не склонна к панике. Она не закричала, не выбежала беспомощно на середину улицы. Вместо этого она лишь чуть ускорила шаг, стараясь ничем не выдать, что ее подозрения получили подтверждение. При этом она лихорадочно размышляла. До ярких огней Синдзуку-Дори еще добрых полмили, а кругом темно. Неизвестные могут напасть на нее в любую минуту. Кореянка попыталась придумать какой-нибудь обходной маневр. Можно направиться или в продовольственный магазин Лоусона, или в кафе «Айя» — оба заведения работают круглосуточно. Можно резко свернуть вправо и выйти на Синдзуку-Дори, где еще ездят машины и даже попадаются пешеходы. Можно юркнуть в переулок и затаиться там. Она больше не думала о том, чтобы вернуться домой. Сейчас главное — пережить эту ночь, и если для этого придется лежать в куче мусора за каким-нибудь жутким заведением, она на это пойдет. Конечно, лучше всего найти забегаловку, открытую в этот час, досидеть там до рассвета с сигаретой и выйти в семь утра. Возвращаться домой бессмысленно. Пару часов можно будет провести в клубе, после чего снова приняться за работу. Будет нелегко, но она как-нибудь выдержит. Женщина вышла на маленькую дорожку — вымощенный брусчаткой тротуар, изгибающийся вокруг святилища. Фонарей здесь не было, и она решила: если быстро пробежать по тротуару, те двое преследователей ее не увидят. Они пройдут мимо, затем им придется возвращаться, а она к этому времени уже будет на другом конце, на Ясакуни-Дори. Эта дорожка, своеобразная аномалия в Кабукичо, называлась Синдзуку-Юходо-Коэн. Изогнутая каменная дорожка в двухстах метрах от храма Ханазоно, обсаженная с обеих сторон деревьями, мало кому известна, и уж в этот час на ней точно не должно быть никого. Здесь было темно, достаточно темно, чтобы спрятаться, скрыться из виду. Идеальное место. Метнувшись на дорожку, кореянка ускорила шаг, моля богов о том, чтобы ей удалось обмануть преследователей. Поскольку дорожка была узкая, а деревья росли вплотную, он решил нанести кесагири — удар, начинающийся от левого плеча и спускающийся вниз наискосок, разрубающий ключицу, кончик левого бронха, левое легкое, позвоночник, правое легкое и селезенку. При правильном выполнении меч иногда идет дальше, рассекает сплетение кишок и выходит из правого бедра чуть выше таза. Этот удар будет хорошим испытанием для лезвия, которое вроде бы показало себя поразительно острым. Старик Норинага знал свое дело, трудясь в убогой лачуге в далеком 1550 году, при свете яркого огня в горне, превращающего кузницу в преддверие ада. Он поворачивал раскаленную добела полосу стали и чугуна, а молодые молотобойцы вкладывали в нее всю свою силу и волю. Клинок был необычно тяжелый, из чего следовало, что полировали его редко, а значит, он сохранил определенную структурную целостность. За те четыреста пятьдесят лет, что прошли с того дня, как он был выкован, меч почти не терял себя, общаясь с абразивом, то есть это было рабочее лезвие, а не показной клинок, для которого блеск важнее прочности и остроты. Никаких вертикальных трещинок шириной с волосок, невидимых глазу. Ни ржавчины, ни пузырьков. Лезвие потускнело, проведя полстолетия в ножнах, а до того — неизвестно сколько лет на воинской службе, ну а до того — кто знает? Достоверно известно было только то, что этот меч совершил в 1702 году. Кондо-сан надел на лезвие новую рукоять, с презрением избавившись от убогой армейской фурнитуры образца 1939 года. Сейчас меч был в простом, чистом облачении — сирасаве: в деревянных ножнах и с деревянной рукоятью, которые складывались в один длинный изогнутый предмет, чем-то напоминающий образец авангардистской скульптуры. Сирасаву именуют «пижамой для меча». Она предназначена для хранения, а не для боя и не для поединка и потому не имеет цубы, ибо цуба — эфес, предохраняющий пальцы от острого лезвия и отражающий клинок противника, который скользит к руке, — нужен только в бою или же для ублажения взора, поскольку многие цубы являются настоящими произведениями искусства. Но Кондо-сан не думал, что сегодня ему придется сражаться. Они хорошо видели женщину. Она шла прямо на них, полноватая кореянка, до которой оставалось ярдов пятьдесят, слегка напуганная, движущаяся слишком быстро, сознающая, что ее преследуют, и не догадывающаяся, что попала в ловушку. Она была в дешевом дождевике, в платке на голове и в очках. Даже на таком расстоянии был отчетливо слышен стук деревянных подошв ее сандалий по брусчатке. — Итак, Нии, — спросил Кондо-сан, — какую ошибку совершил Ногума? — Он вложил в свой удар слишком много самого себя, — подумав, ответил молодой Нии, сидящий рядом на корточках. Нии принес с собой большие пластиковые мешки. Сегодня ночью ему предстояла очень неприятная работа. — Да, Ногума решил, что он в кино. Делая шаг вперед, он был полностью поглощен драмой. Кажется, он еще даже остановился, чтобы подумать. А на этом этапе думать уже слишком поздно. Нужно превратиться в пустоту. — Да, оябун. — Не должно быть ни мыслей, ни усилия воли. И то и другое отнимает время, а отданное время означает смерть, но не для твоего противника, а для тебя самого. Ты читаешь западную литературу? — Я слушаю западную музыку. — Это не совсем одно и то же. Я подумал о Джозефе Конраде. У него есть одно настолько блестящее изречение, что оно могло бы быть японским. Такие слова мог произнести Мусаси. Или Мисима. «Мысль, — сказал он, — есть враг совершенства». — Понимаю, — сказал Нии. На самом деле он ничего не понял. Все это лишь отлагалось у него в памяти. Надо сделать так, затем надо сделать так, потом надо сделать вот так, последовательно, одно движение за другим, а если четкая последовательность будет нарушена, на тебя накричат. Но понятно, что все то время, пока ты думаешь, твой противник наносит удары. — Опустошись, Нии. Ты сможешь полностью опустошиться? — Да, оябун. Женщина почувствовала себя уверенно. Мучительное испытание осталось позади. Свернув на темную дорожку, она дважды останавливалась, убеждаясь в том, что преследователи не идут за ней. Она здесь одна. Все хорошо. Ей удалось пережить еще одну ночь в Кабукичо. Она увидит еще один восхитительный день в том приключении, которое называется ее жизнью. Она отправит еще пятнадцать тысяч йен домой… Он двигался настолько бесшумно, настолько стремительно, что мог бы сойти за призрак. — Хай! — воскликнула женщина. Словно по волшебству он материализовался из-за деревьев, растущих справа от дорожки, подобный огромной летучей мыши, плавной и черной, в развевающихся одеждах, с белым лицом, словно маска театра кабуки, — демон, однако при этом его движения были настолько изящными, что женщина не могла оторвать от него взгляда. Она поняла: ей предстоит умереть. Но перед ней был настоящий танцовщик, волшебник своего тела. Кореянка будто зачарованная смотрела, как плавно, легко взметнулись вверх его руки. Гладкие движения заворожили, успокоили ее; на одно застывшее мгновение она заглянула ему в глаза, ощутив сочувственное прикосновение к другой человеческой душе. И тут он… «Арктические обезьяны» орали во всю глотку. Их пульсирующая мощь начисто заглушала все остальные звуки. Нии просто смотрел на то, что можно было разглядеть в тусклом свете далеких фонарей, и не мог оторвать взор. Он увидел, как оябун появился перед женщиной — настолько мягко и плавно, что в его движениях не было никакой агрессии, и женщина даже совсем не испугалась. Никакого страха. Оябун был настолько харизматичен, что ему удалось каким-то образом ослепить женщину и повести ее навстречу смерти так, словно это было избавление. Казалось, она приветствует свою смерть как очищение. Его руки поднялись в касуми гамаэ, высоком левом замахе: локти сведены вместе, кисти почти параллельны, клинок занесен назад за голову и чуть в сторону, руки сжимают рукоять, одна вверху, рядом с клинком, другая внизу, у самого конца. Оябун сделал паузу, словно в музыке, подчиняясь ритуальным требованиям этой драмы. Затем последовал сам удар, который Нии увидел разложенным на части: сведенные локти пошли вниз, лезвие сверкнуло высоко над головой, затем устремилось вниз, подчиняясь развороту кистей внутрь. Левая рука обеспечивала мощь, правая направляла — сила была рассредоточена по всей длине лезвия. Нии увидел: клинок вошел в женщину наискось, чуть ли не небрежно, словно она состояла из одной жидкости, рассекая под углом грудь по направлению к бедру, ускоряясь, поскольку усилие продолжалось. Однако все произошло так внезапно и хирургически чисто, что женщина не успела ни крикнуть, ни дернуться, ни даже понять, что с ней происходит. Так же легко, так же быстро лезвие прошло через нее, рассекая внутренний ландшафт ее тела, ощущая меняющееся сопротивление различных тканей и эластичность кровеносных сосудов, твердость позвоночника, вязкую хватку кишок, и, наконец, последний рывок через кожу изнутри наружу. Поразительным образом, словно вопреки логике, вся левая верхняя четверть тела — рука, плечо, шея и голова — скользнула по влажному срезу и упала на землю. На лице женщины по-прежнему сохранялось удивленное выражение. Оставшиеся три четверти тела еще какой-то миг продолжали стоять, потом из жуткой резаной раны хлынул черный фонтан, колени неуклюже подогнулись — и все это рухнуло на землю. Тотчас же в тусклом свете натекла лужа черной крови. — Да, — заметил Кондо Исами, — лезвие до сих пор очень острое. Нии ничего не сказал. — А теперь, малыш Нии, собери этот мусор и избавься от него. И когда будешь хоронить бедняжку, прочитай над ее прахом пару слов. Рассечь ее пополам было большим удовольствием. Это называлось «кирисуте гомен», то есть «разрубить и бросить». Согласно статье 44 «Кодекса ста статей» 1650 года это было законное право каждого самурая. Глава 17 ИНО — Он говорит, — сказал Большой Эл, — что это не официальное заключение, а только набросок. Просто перепечатанные заметки. — Значит, невозможно определить, достоверны ли эти бумаги. Это может быть подделка. Они сидели в кабинете суши-бара «Добрые друзья», прибыльного заведения Эла Ино в Окленде. В городе и его окрестностях Элу принадлежали еще три суши-бара, два торговых центра, две пиццерии, две парикмахерские, три заправочные станции и два «Макдоналдса»; еще несколько заведений в Сан-Франциско и два-три в округе Кармел. Эл был мастер-сержантом морской пехоты в отставке. Боб вышел на него через знакомого в штаб-квартире морской пехоты, когда захотел найти специалиста по японскому языку. Эл Ино прослужил двадцать четыре года в разведке, причем большую часть этого срока — в Японии. — Он так не думает. — Почему? — Он говорит: хотя это и не официальное заключение, оформлено оно как официальное. Ему довелось видеть немало подобных заключений. Он одиннадцать лет проработал следователем в отделе убийств полиции Осаки, ганни. — Ну хорошо. А может быть, в Токио все обстоит по-другому. — Ганни, поверь мне, в Токио все обстоит так же. — Ладно, понял. Они обсуждали документ, который несколько дней назад нежданно-негаданно доставил Бобу прямо на дом сотрудник крупнейшей японской почтовой компании. Быстро выяснилось, что адрес отправителя вымышленный, как и его имя — Джон Ямамото. — Похоже… — Ганни, это же японцы. Они очень дотошны. На каждом шагу над каждой «i» стоит точка, каждая «t» перечеркнута. Японцы все делают досконально, методично и с бесконечным терпением. Они работают как собаки. Вот как мне удалось постепенно прибрать к рукам пол-Окленда. Под словом «он» в их разговоре подразумевался тесть одного из сыновей Эла Ино, переехавший в Америку, чтобы быть поближе к дочери. Боб никогда с ним не встречался, но Эл утверждал, что он лучший из лучших и знает японский преступный мир вдоль и поперек. Боб снова посмотрел на документ. Состоящий из тридцати страниц, он обладал точностью и своеобразной красотой, присущими всему японскому: ровные столбцы иероглифов, расположенные на странице вертикально, ни одной помарки, ни одного исправления. Среди них грубые рисунки со стрелками, указывающими на то или иное любопытное место. — Никаких имен? — Никаких имен. Лишь сухие факты относительно обгорелых останков пяти человек, обнаруженных в Токийской префектуре тогда-то и тогда-то в таком-то месте. Пять мертвых тел, примечания, уточнения, некоторые вещи, которых он не смог понять. — Не уверен, что я смогу вынести все это. Однажды, можешь ли поверить, мне пришлось присутствовать при эксгумации собственного отца, и я это выдержал. Не уверен… Боб умолк. Ему нестерпимо хотелось выпить. Глоток саке пришелся бы очень кстати. Это бы его как раз успокоило. Эл Ино был не дурак насчет выпивки — Боб уже давно обратил внимание на бар в противоположном углу кабинета, полный бутылок. В каждой из них прятался рай. — Ну да, это действительно тяжело, — согласился Эл. — Может быть, ганни, мне лучше подготовить для тебя выжимки. А ты ознакомишься с ними, когда будет настроение. — Нет, я должен разобраться со всем сейчас. Только скажи, дело плохо? — Есть один момент, о котором, готов спорить, ты не знаешь. Кем бы ни был тот убитый в доме, ему удалось прикончить одного из нападавших. — Вот как? — Ага, была кровь, и очень много. Она пропитала насквозь его брюки, и они не сгорели, потому что были очень мокрыми и были прикрыты телом. Так вот, группа крови и анализ ДНК не подходит ни одному члену семьи. Итак, хотя неизвестный доктор никак это не комментирует, похоже, объект кого-то хорошенько распотрошил, и, когда он сам упал, кровь пропитала его брюки. Тебе от этого стало хоть немного легче?