— Но я правильно понял главное? Этот меч очень древний, и он представляет ценность не только для вашей семьи, так? Его должны изучить специалисты. — Совершенно верно. Быть может, он не представляет собой ничего особенного. В конце концов, не каждый древний меч побывал в руках Миямото Мусаси,[12] точно так же, как не из каждого старого «кольта» стрелял Уайатт Эрп.[13] Так что вероятность очень небольшая. И все же… она существует. Помните, кто-то же выигрывает в лотерею. Я выясню все, что смогу разузнать сам, и только после этого обращусь за помощью. На это уйдет гораздо больше времени, и это глупо, поскольку наверняка настоящий специалист многое поймет с первого взгляда. Однако я поступлю именно так. Это будет время, проведенное с моим отцом. — Бумага, — напомнила девушка. — Да, сейчас дошел черед до нее. — По-моему, это что-то вроде записки, — предположил Боб. — Вот почему я ее боюсь так, что меня охватывает дрожь. По всей вероятности, это предсмертное стихотворение. У нас это принято. Мы японцы. Мы с радостью принимаем смерть, протягиваем руки, чтобы заключить ее в свои объятия, и отмечаем это стихами. — Однако ты колеблешься, отец, — заметила девушка. — А что, если в ней говорится: «О господи, спаси меня, я не могу больше выносить все это»? — В таком случае это доказывает, что вашему отцу были не чужды простые человеческие чувства, — вставил Боб. — Мне не раз приходилось бывать под пулями, и в такие минуты я думал только: «О господи, спаси меня, я не могу больше выносить все это». — Отец, Свэггер-сан говорит правду. Ты должен прочесть записку. Протянуть руку своему отцу. — Вас оставить одного? — Нет-нет, — остановил его Яно. — Пусть лучше рядом со мной будут та, кого я люблю, и тот, кого я уважаю. Сняв скрученный трубкой листок бумаги с накаго, он встряхнул его, чтобы осыпался мелкий черный порошок окалины, затем развернул и бережно расправил. Прочтя то, что было написано на листке, Филипп Яно заплакал. Его дочь прочитала записку и тоже расплакалась. Боб счел за лучшее промолчать, но тут девушка подняла на него заплаканные глаза. — Я думаю, это посвящается всем тем, кто был на Иводзиме, — сказал Филипп Яно. Он прочитал вслух: В небе над вулканом луна над преисподней освещает лица обреченных и умирающих. Солдаты, погребенные в черном песке на черном острове, ожидают своей участи. Мы — разбитый нефрит на Серном острове. Глава 11 СТАЛЬ Во вторник у Реймонда был бейсбольный матч. Мальчишка сделал два заноса. Он играл на левом фланге; судя по всему, у него была сильная рука и он обладал чувством мяча. В среду у Томоэ была генеральная репетиция: она играла на виолончели, и получалось у нее это великолепно, во всяком случае на взгляд Боба, однако ее истинной страстью была медицина. Но Боба привлекало вовсе не безукоризненное поведение подростков и не их успехи в музыке и спорте. Дело было даже не в том, что очаровательная малышка Мико напоминала его собственную дочь Ники в детстве. Главным было то, что семейство Яно в каком-то смысле походило на идеальное подразделение морской пехоты. Здесь каждый знал свои обязанности и выполнял их; здесь не было грубости, неприкрытой зависти и злой досады, а если эти чувства и существовали, они скрывались так глубоко внутри, что никогда не проявлялись. При этом все члены большой семьи много смеялись и искренне радовались обществу друг друга, не обращая внимания на окружающий мир. И Боб чувствовал себя среди них счастливым. — Нет, мне у вас очень нравится, вы встретили меня так радушно и гостеприимно. Но я должен возвращаться домой. У меня в Штатах своя жизнь. — Я рассчитывал получить кое-какие сведения о мече до вашего отъезда, — печально заметил мистер Яно. — Я уже полностью исчерпал все свои книги и начал наводить справки. Есть много древних трудов, написанных еще в девятнадцатом столетии, которые содержат гораздо более полную информацию. «Книга о мече» за последние сто лет переиздавалась несколько раз. Лучшее собрание подобных книг имеется в университете Осаки. Я как раз собирался отправиться туда; эта часть Японии вам бы очень понравилась. — Не сомневаюсь. Однако в Штатах у меня остались жена и дочь, а также меня ждут кое-какие дела. Помните то поле, которое я косил? Я по-прежнему горю желанием довести до конца этот проклятый труд. Не забыли, я ведь Железный Дровосек. Тук-тук-тук. — Я все понимаю. В последний вечер перед отъездом Боб и Филипп Яно засиделись вдвоем допоздна, после того как все остальные легли спать. Яно пил саке из керамической бутылки, наливая его в маленькую плоскую чашечку. Боб пил чай. Пришло время поговорить о том, что объединяло их, рождало взаимное доверие, — о войне и ранах. — Как ваше бедро? Болит? — К этому привыкаешь. Сустав всегда на пять градусов холоднее всего остального, и, как я уже говорил, постоянно возникают проблемы с металлоискателями в аэропортах. Меня это уже давно не веселит. — У вас были другие ранения? — Похоже, я просто не мог не оказываться на пути летящих кусочков стали. Я был ранен несколько раз. Ранение в бедро — худшее из всех. К сожалению, тот взрыв отнял у меня друга, а он был еще совсем мальчишкой и мог бы подарить миру много радости. Я до сих пор по нему скорблю. Другие раны тоже иногда побаливают, но все это терпимо. — Моя дочь говорит, вы очень плохо спите. — Виноват. Надеюсь, я никого не напугал. Она права, сны у меня не из приятных. Мне не раз приходилось отнимать у человека жизнь. Я считал себя великим самураем. Но ради чего было все это? Сегодня я не могу уверенно ответить на этот вопрос. Ну конечно, есть такая вещь, как долг. Я не настолько умен, чтобы дать этому определение, но я испытывал чувство долга тогда, и, черт побери, я испытываю его и сейчас, по прошествии стольких лет. Такое не проходит. — Это и есть та ноша, которую приходится нести настоящему самураю: верность долгу. Вот почему мы счастливы только в обществе других самураев, которым приходилось отнимать человеческую жизнь, видеть кровь и смерть, вкушать горечь поражения. По-настоящему этого понять больше никто не способен. Остальные могут только догадываться. — Если бы я не завязал, я бы обязательно за это выпил. Филипп, мне уже давно хочется задать вам один вопрос. Ваш глаз. Вы никогда не говорили об этом. Но я сразу же распознал шрам. — А, это. Право, пустяки. Ирак. Бобу показалось, что он ослышался. «Неужели я выпил? Этот парень упомянул Ирак, где до сих пор воюют морские пехотинцы». Но затем Боб осознал: да, Филипп Яно сказал: «Ирак». — А я полагал, эту беду приходится расхлебывать нам. — Япония, движимая духом поддержки, направила в Ирак небольшое количество вспомогательных подразделений. Официально подчиненные командованию голландских боевых частей, они выполняют инженерные работы в южноиракском городе Эс-Самава. Но вы же знаете, какие мы, японцы, дотошные и скучные. Мы не доверяем голландцам, поэтому тайно в Ирак было направлено небольшое подразделение десантников для обеспечения безопасности наших людей. И мне выпала честь командовать этим подразделением. Из-за этого даже пришлось отложить мой выход в отставку. Обычно со службы увольняются в пятьдесят пять лет, но, поскольку командование мне доверяло, меня попросили остаться в погонах до завершения этого задания. — В таком случае вы были на хорошем счету. Подобную работенку кому попало не поручают. Впрочем, это я уже давно знал. — Я трудился изо всех сил, но, разумеется, у меня нет вашего великого таланта. Вы были героем, а я лишь офицер, который старался делать все, что в его силах. Третьего февраля две тысячи четвертого года рядом с японским бронетранспортером взорвалась самодельная мина. Бронетранспортер перевернулся и загорелся. Те, кто находился внутри, не могли выбраться. Мне как командиру пришлось прийти им на помощь. Нам удалось спасти всех, но в последний момент рядом разорвалась граната, выпущенная из гранатомета, которая раскроила мне лицо и выбила глаз. Вот и все. Тридцать три года военной службы, десять секунд настоящего дела — и ранение, положившее конец карьере. Вот как все получилось. Я сделал все, что смог, вытащил своих людей, и, надеюсь, они вспоминают меня с уважением. — Получить ранение на чужой войне несладко. — Самое забавное в этом вот что: поскольку официально боевых японских частей в Ираке не было, мой глаз официально не был выбит. Однако сам глаз с таким суждением не согласен. В любом случае военной службе пришел конец. — Что ж, ваш отец гордился бы вами. Он отдал бы вам воинские почести, даже если остальные не сочли нужным это сделать. А мой бы к нему присоединился. Они-то знали, что к чему. — Вы очень любезны. А сейчас я хочу преподнести вам один подарок. — Вот как? — Да, совершенно в японском духе. Возможно, он не будет иметь никакого значения. Но это кредо, согласно которому надо жить, согласно которому прожили свою жизнь мы, каждый по-своему, следуя заветам наших отцов, — а они были лучше нас. — Да, намного. Филипп Яно ушел и вернулся с тщательно завернутым пакетом, в котором лежало что-то похожее на книгу. — Открыть сейчас? — спросил Боб. — Да, поскольку мне придется кое-что объяснить. Боб развернул пакет, снова чувствуя себя вандалом, поскольку бумага была так аккуратно сложена, куски липкой ленты так идеально отмерены, что упаковка казалась произведением искусства. Однако он довольно быстро с ней справился и высвободил из разоренного бумажного гнезда продолговатую рамку из старинного дерева. Перевернув ее, Боб увидел выведенные мастером-каллиграфом иероглифы, бегущие ровным столбцом сверху вниз по листу пожелтевшей рисовой бумаги, строго посередине. Даже непосвященный человек с первого взгляда видел в этих мазках кистью легкость, быстроту, точность, мастерство, — что можно увидеть в потоке низвергающейся воды или в опадающих листьях. — Очень красиво, — заметил Боб. — Это слова человека по имени Миямото Мусаси. Он считается величайшим японским фехтовальщиком. За свою жизнь Мусаси больше шестидесяти раз дрался на поединках и всегда одерживал верх. Однако почитается он также и за свою мудрость. Удалившись от мирской суеты, Мусаси написал «Книгу пяти колец», где изложил свои взгляды на меч и на жизнь. Для него меч был жизнью. — Понимаю, — заметил Боб, — Он был настоящим профессионалом. — Да. Самураем. Воином. То же самое можно сказать и про моего отца, и про вашего. Поэтому я дарю это вам — нет, это не оригинал, ибо оригинал был бы бесценен. Но каллиграфия воспроизведена вручную выдающимся мастером, который постарался передать все совершенство кисти Мусаси.