— Каждый раз, когда отец получал известие об очередном успехе Сесила, он праздновал. Ходил по лестнице вверх-вниз, размахивал письмом и торжествовал: «Я же говорил! Именно так надо воспитывать детей! Еще одна ветвь в лавровом венке разума и знаний!» Потом ему на глаза попадался я; за партой, скованный невидимыми цепями подневольного детства. — Винге произнес последние слова с нарочитым пафосом, словно бы иронизировал. На самом деле именно эти призрачные цепи он и имел в виду. — Отец заглядывал через мое плечо, смотрел на каракули и кляксы, на арифметические задачи — я старательно притворялся, что не могу их решить, на вопросы из учебника — я намеренно давал на них неверные ответы… детская жестокость, знаете ли. Я ведь прекрасно знал, как привести его в ярость, спиной чувствовал, как он закипает. И наконец отец не выдерживал, хватал меня за шиворот и, вырвав лист из тетради, начинал тереть мне глаза, пока не начинала идти кровь носом. Потом ему приходило в голову сыграть со мной в шахматы… играл он очень плохо, так что мне иной раз стоило усилий загнать собственного короля в мат. Редкий вечер не кончался трепкой… он порол меня ореховыми прутьями, каждый день срезал свежие — по его мнению, для достижения лучшего эффекта розги должны обладать определенной упругостью. Моя спина была вся в полосах, как у сельского кота. Настала очередь Блума опустить глаза. Он медленно покивал — показать, как ценит оказанное ему доверие. Он прекрасно догадывался, куда клонит Винге. — А теперь скажите, Блум: можете ли вы понять, как горят все эти рубцы, когда меня вынуждают влезть в одежды Сесила? Блум покраснел и повернул голову к ветру — охладить пылающие щеки. — Вы, должно быть, догадываетесь, почему я задаю этот вопрос. — Догадываюсь. — Потому что, как мне кажется, вы выполнили наше условие. — Да… по крайней мере частично. Вы просили меня узнать происхождение Тихо Сетона. Ответ задержался. Зима, знаете. Жизнь замедляется, сокодвижение в деревьях и вовсе замирает. Наша почта, разумеется, исправно следует законам природы. Уж не знаю, достоинство ли это. Думаю, в отдельных случаях следовало бы набраться смелости и эти законы нарушать… Глаза Винге загорелись таким внезапным интересом, что Блум потерял нить поэтического объяснения плохой работы зимней почты. — И?.. — Старый дорожный паспорт. Первый раз Сетон пересек таможню «Кошачья Задница» в семьдесят девятом году и в том же году отбыл в южные края. Касательно возвращения — неизвестно. Архивы — сплошное болото. Тонуть — тонешь, а выплывешь ли — вопрос. Во всяком случае, ни к одной общине не приписан. — Так… отбыл в южные края. А откуда прибыл, чтобы в эти края отбыть? — Написано — Сакснес. Село в уезде Хелльбу, если мне не изменяет географическая память. Это в Бергслагене. Винге достал часы из кармана и глянул на циферблат — вряд ли можно выказать намерение уйти более красноречиво. — Погодите… — Блум взял его за рукав. — Должен признаться, что не вполне понимаю, какую пользу вы собираетесь извлечь из этих сведений. Сетон и сейчас в Стокгольме, в этом мы можем быть уверены. Таможни предупреждены. Тем более описать его внешность труда не составляет, имя написано на физиономии. — Когда вы в последний раз были на таможне, Исак? Не припомню случая, чтобы видел трезвого таможенника. Либо пьян, либо шлепает картами в будке. И уж во всяком случае, не ставит полицейские нужды выше собственных. Я сделал все, что мог, чтобы найти его убежище, — никакого результата. Либо он прячется лучше, чем я могу предположить, либо уехал. Денег у него вряд ли много, если и были, должны кончиться. А куда деться человеку без денег? Только в родные края, в надежде, что прокормят, — кровные связи накладывают определенные обязанности. — И ради этой соломинки вы решаетесь на путешествие? — Я уже полгода пою вам одну и ту же песню, Исак: вы его недооцениваете. Не понимаете, на что он способен. Вы никогда не видели превратившегося в растение Эрика Тре Русура с пробитой головой на стуле с дырой в сиденье, не видели запачканную кровью люстру. Не представляете одуряющий аромат выросших на разлагающихся трупах цветов, не видели, как он заставляет несчастного юношу резать ножом живую плоть оглушенной наркотиками женщины. У меня нет сомнений — если мы его не возьмем, будет еще хуже. Если бы я и Жан Мишель могли рассчитывать на серьезную помощь управления… Еще раз прошу вас, Блум: постарайтесь придать этому делу наивысший приоритет. — Невозможно. — Блум покачал головой. — Вы же знаете, меценаты роились вокруг Хорнсбергета как мухи. И если распространится новость, кто был истинным хозяином детского дома, власть имущие, чтобы отвести от себя подозрения, тут же потребуют принести им на блюде голову Ульхольма. У вас же нет доказательств! Если вы сами его найдете — другое дело. А на розыски никто денег не даст. — Остается надеяться, что у меня не будет случая напомнить вам о моем предупреждении, Исак. Я знаю, на что он способен. Для него беззащитность — приманка. К тому же у него только один способ вернуть доверие ордена, и подпусти его близко — ужалит, как очковая змея. Пока время есть, я еду. Блум хмыкнул, зажмурился, развел руками, а когда открыл глаза, Винге уже не было. Он поежился — снова зарядил дождь. — Черт знает что… — прошептал Блум. — Наваждение. Может, и вправду Призрак Индебету дергает тебя за ниточки и нашептывает слова? 5 Что-то мелькнуло в углу глаза… не более того. Игра света и тени, внезапно возникший мираж. Какое-то движение. Даже не движение — намек на движение. Эмиль закрыл глаза. В душевном сумраке, где нет других хозяев, кроме него самого, он может сам выбирать смысл и значение галлюцинации. — Оставь меня. Ты — ничто. Прихоть памяти, навязчивая идея. Пару рюмок — и тебя нет. Утонешь, как слепой котенок в кувшине перегонного. Жаль, цена слишком высока. В памяти возникает вовсе не тот Сесил, который явился к нему в прошлом году в переулке — разлагающийся труп с застывшей предсмертной гримасой. Нет, это другой Сесил. Тот, кого он запомнил по их последнему свиданию. Блистательный студент, вернувшийся в родительский дом погостить на праздники. В расцвете сил, с открытым на все страны света будущим. Брат, которого он помнит с младенчества, но в то же время чужой человек. И он этого человека совсем не знает. — Все это твоя работа. Ты — как шанкр, даже смерть не может прервать его гниение. Если бы ты не попросил Жана Мишеля о помощи два года назад, ничего бы и не было. Но как же… тебе нужна была его помощь. Ты нагрузил его сверх меры, он даже после твоей смерти пытается делать то, что намного превосходит его возможности. Ты использовал его, как инструмент, как рычаг, когда тебе не хватало собственных физических сил. А теперь… теперь настала его очередь, и он сделал то же самое. Но он сделал скверный выбор. В чем я могу его обвинить? Разве что в своих собственных ошибках. Он, само собой, хотел только хорошего, но этого мало. Этого мало, Сесил! Наши благие желания обернулись гибелью более чем ста детей. Порыв холодного ветра с востока недвусмысленно намекнул: жди непогоды. Эмиль вздрогнул и потер озябшие плечи. — Я еду на север, Сесил. Блум нашел уезд, где родился и вырос Сетон. Не скажу, что знаю, что меня ждет. Если б знал, сказал бы. Но, если удача не отвернется окончательно, какая-то польза, может, и будет. Ничего другого придумать не могу — это раз. А два — Стокгольм у меня как кость в горле. Как ты мог здесь жить — вне моего понимания. Эмиль оглядел свое имущество и не нашел почти ничего, что стоило бы взять с собой. И эта девушка… Она исчезла, нигде не появляется, но Жан Мишель места себе не находит. Она не оставляет его в покое. С этим надо как-то кончать, любой ценой. Он начал паковать кофр. Что-то все-таки надо взять, дорога неблизкая. Совал все подряд — кофр большой. Ясное дело — что бы он ни говорил, это, несомненно, любовь. Я ему не завидую. Если она, как Кардель говорит, уже оттолкнула его раньше, то с чего бы теперь ей бросаться к нему в объятия? Он и есть главный виновник. А что касается внешности, он и так особой красотой не отличался, а уж после пожара… Эмиль прервал размышления и тряхнул головой, будто хотел сбросить наваждение, и произнес вслух: — Ничем я ему не обязан! Какое право он имеет ждать моей помощи? Придет время, и я с чистой совестью сделаю шаг в сторону. Пусть идет своей дорогой и разбирается сам. В тишине тиканье роскошных часов Сесила казалось оглушительным. Эмиль прекрасно помнил: почти всякий раз, когда логика вступала в противоречие с чувствами, Сесил испытывал затруднение. Это воспоминание почему-то его разозлило. Он вслушался в эхо произнесенной фразы: «…разбирается сам…» — и она показалась ему неубедительной. Посмотрел в зеркало — в очередной раз поразило почти портретное сходство. — Всю жизнь я хотел быть похожим на тебя, Сесил. И только теперь, когда я понял, чего стоит их восхищение… Шулерство и ложь. Ничего так не хочу, как повернуться к ним спиной, и поскорее. Как только доделаю все, что должен доделать. Я всю жизнь под замком… сначала отец, потом сестра, потом вино, а в итоге — я сам. Я и есть моя тюрьма. Но ты и сам знаешь, ты же у нас ученый: ничто новое не прорастет, пока не расчистишь старое. Вот этим я и занимаюсь. Ничем другим. Я тоже хочу жить, как и все. И чем дальше отсюда, тем лучше. Теперь я понял: не хочу быть, как ты, Сесил. Я хочу оставаться собой, мне плевать, что делают и говорят остальные. Эмиль наклонился поближе к зеркалу и встретился глазами с братом. — И ты скоро исчезнешь. Ты привидение, мираж, тебя не существует. Галлюцинация. Когда закончится вся эта история, твоя роль в пьесе окончена. Для меня каждый шаг в этом расследовании — каинов шаг. Но погоди… оставлю Стокгольм, исчезнешь и ты. Я про тебя забуду. На улице под окном кто-то затянул пьяную песню. Эмиль покрылся гусиной кожей — настолько явственно представилось ему жгучее и ласковое прикосновение перегонного к слизистой глотки, как оно без сопротивления, будто раскаленная стрела, проникает в тело, освещает самые темные уголки сознания и помогает понять: они пусты. В такие моменты ему особенно тяжело. Зажмурился и прошептал: — Я докажу вам, что вы ошибались. И ты, и отец. Я докажу вам, что выбранные вами пути — не единственные. Все будет, как я того захочу. 6 В толпе она видится ему постоянно. Но это не она. Каждый раз не она. А во сне — как живая. Один и тот же сон, поэтому он старается не спать. Зимой было нетрудно: как бы ни ложился, какую бы позу ни принимал — тут же вскакивал от боли. Даже прикосновение одеяла ощущалось как ожог, будто языки пламени опять и опять лижут тело. Он мог только сидеть, и то в строго определенной позе, вынужденной, как сказал Винге. Но теперь волдыри прошли, и ничто больше не удерживает его в бодрствующем состоянии. Кожа кое-как зажила и напоминает оплывшую свечу: на месте бывших ожогов остались грубые рубцы. Еще болезненные при прикосновении, но Кардель не обращает внимания. Невыносимое жжение, что в первые недели облегало все тело, как плотно сидящее белье, отступило. Осталась только резь в культе, но это не привычная жующая ломота, не ощущение постоянно перемалывающей кости якорной цепи «Ингеборга». Это острая боль, появившаяся в кошмарные секунды, когда он топил Эрика Тре Русура в овечьем корыте. Боль, ни за что не желающая отступать. Он даже вскрикивает иногда, а ведь в свое время молча, сжав зубы, следил, как фельдшер ржавым рашпилем обтачивает острые края отпиленной кости. Но нельзя же вообще не спать… сон все равно выжидает удобный момент и валит борцовским захватом. Опять и опять бежит он по пылающему дому со свертками в руках. Карл и Майя, крошечные нежные тельца. Падает, теряет, вновь бежит с пылающими волосами. Бесполезно — ее дети погибли, и это его вина. Протянутая рука помощи обернулась кошмаром. И тут же появляется она. Раз за разом молит он о прощении, но она будто не понимает язык, на котором он говорит. Молчит. Оглохла от горя. Кардель чувствует свое ничтожество: все, что бы он ни говорил, в ее ушах не более чем досадное жужжание запутавшейся в гардине мухи. Оглушена горем. А может, и вправду не понимает, лишилась рассудка — еще одна жизнь на его совести. Иногда сон заряжает иные капканы, капканы невыносимого стыда. Он просыпается с колотящимся сердцем. Не помогает ничто: разве что прижать со всей силы культю к острому краю откидной койки, пока не потемнеет в глазах. Но сегодня ему удалось выйти победителем. Весь день топтал слякоть на улицах города. Скоро вечер, и он опять возобновит поиск. Ему почему-то кажется, она появится в тот самый момент, когда он зайдет перекусить или забежит домой подсушить у печи обувь. В памяти то и дело всплывают слова рыбака: мальчик. Взял за руку и увел в Город между мостами. Что-то здесь не так. Не успел натянуть ставшие жесткими, как фанера, башмаки, стук в дверь — почти забытый звук. Он подождал немного: а вдруг ослышался? Может, кто-то стучит в соседнюю дверь? Но нет — стук повторился. Винге. Стоит и не решается войти. — Эмиль… вот как. Заходите. Вам повезло, что меня застали. Как раз собрался уходить. Хотя… назвать везением — явный перебор. Кардель поднял с пола протез — тот самый, почерневший и кое-где обуглившийся от огня. Так и не удосужился заказать новый. С привычной руганью начал прилаживать ремни к культе. Почти никогда не удается сразу — деревяшка выскальзывает, падает на пол, и начинай все сначала. Винге отвернулся, не решаясь предложить помощь без отдельной просьбы. — Блуму удалось найти имение Сетона. Если не имение, то, по крайней мере, уезд. Я отправляюсь туда. Кардель кивнул. — И все? — На сегодня все. Покажется в городе, мы его возьмем. Полиция предупреждена, хотя, как бы вам сказать… неофициально. Отдельное спасибо Блуму. Если что-то пронюхают, тут же дадут мне знать. К тому же… если Сетон, против ожиданий, и в самом деле в городе, вряд ли ему так уютно в щели, куда он залег. А кончатся деньги, придется выползать на свет. Голод выкурит. — Вы, как я вижу, время даром не теряли. Про ваши подвиги много болтают. — Делал то, что должен. И не более того. — Винге обиженно нахмурился.