— Если ты пришла мне отомстить, мешать не буду. Готов заплатить всем, что имею. Имею я немного, но все же… хотелось бы побольше, но где взять… Он встал на колени, медленно поднял здоровую руку, положил ей на запястье и подвел руку с ножом к своей шее над ключицей. — Вот здесь. Только не сомневайся, все будет очень быстро. Даже сил много не надо. Одно движение — и все. Но крови будет много, Анна… лучше сразу отскочить. Он сделал над собой усилие и отпустил ее теплую руку. Очень трудно закрыть глаза. Но все же закрыл — не столько ради себя, сколько ради нее. И внезапно засмеялся воспоминанию. — Так оно всегда и было… — Он не мог бы сказать, произносит ли эти слова вслух, или они рождаются у него в голове. — Так всегда и было… ты, я и лезвие ножа между нами. То есть не всегда, но… в третий раз — это уж точно. Услышал звук и огорчился; жизнь будто насмехается над ним в такую торжественную минуту. Вечное невезение: даже прощание с жизнью не обходится без того, чтобы какой-то растяпа-сосед не уронил крышку чугунка. В раздражении открыл глаза и увидел то, чего увидеть никак не ожидал: нож валяется на полу, а Анна Стина сидит на стуле, бессильно уронив руки. Потрогал шею — ранка есть, но очень маленькая. Одним движением руки смахнул алую каплю, и кровь больше не появилась. Удивительно: ему стало обидно. Он был готов искупить страшный грех, но нет — остался жив. Жив, но не прощен. — Разве ты не для этого пришла? — Я пришла убедиться в том, что и так знала. — Что ты и так знала? — Есть разница. — Какая разница? — Можно совершать хорошие поступки ради собственной выгоды, а можно совершить преступление с лучшими намерениями. Ты же не собирался убивать моих детей. — Что ты… по глупости. Несколько слов человеку, который, как я был уверен, оглох навсегда. Лампа рассудка погасла. Оказывается, нет. В руки Эрика я вложил оружие. Он хотел отомстить. А ему было за что мстить. Объяснение показалось ему самому жалким и вычурным. Он замолчал. — Ты собираешься меня простить? — спросил он, не зная, чего больше в его вопросе: тщеславной надежды или страха услышать ответ. — Я этого не говорила. — Тогда что? Она погладила его голове. Рука наткнулась на безобразные рубцы от ожогов и задрожала, как собирающаяся взлететь бабочка. — Кто знает, куда забросит нас смерть… У Майи и Карла было слишком мало времени… Во сне я иногда их вижу, они бродят в мире теней, им отказано в жизни. Может, и есть такое место. Ждут, чтобы их позвали назад. Зовут меня по ночам, я ясно слышу их голоса. Я хочу, чтобы они ко мне вернулись. Хотя бы только Карл. Или только Майя. Часы на башне пробили два. Он выглянул в окно — черное небо усыпано звездами. С небом так часто бывает зимой: оно словно стесняется показываться людям и открывается только по ночам, во всей своей ошеломляющей красоте. — Ты знаешь мою историю, Микель. Никто и никогда не сделал мне ничего хорошего. Ты, может, и хотел… но я никогда не смогу смотреть на тебя и радоваться тому, что ты можешь мне дать. Но мне нужен ребенок. Хотя бы один. А у меня никого, кроме тебя, нет. Кардель оледенел. — Микель… посмотри мне в глаза. Разве ты не этого хотел все время? — Только не так, Анна. Только не так. — Элиас рассказывал… — Кто? — Неважно. Он подслушивал разговоры ночных бабочек у колодца. Эти девушки тщательно высчитывают, когда риск забеременеть особенно велик, и стараются не работать в такие дни. А я решила сделать наоборот. Ты сказал, что виновен передо мной. У тебя есть шанс искупить вину. Она сбросила рубаху. Голое тело матово светилось в темноте, как будто внутри у нее была лампа. — Тебе будет легче, если я притворюсь, что получаю удовольствие? Притворяться пришлось обоим — и ей, и ему. 24 Эмиль Винге постучал в сломанную дверь Карделя. Час еще ранний. О том, что солнце все же собирается когда-то появиться, можно догадаться только по узкой малиновой нитке над горизонтом. За дверью послышалось движение. Дверь приоткрылась, и в щель просунулась отечная, в шрамах и рубцах от ожогов физиономия напарника. — Спуститесь на улицу и подождите меня там, Эмиль. Только парик напудрю. В Скорняжном переулке темно. В единственном фонаре кончилось масло — совсем недавно, от фитиля еще поднимается вихляющаяся струйка дыма. Булыжник покрыт белой шерстью инея, окна щеголяют затейливыми морозными кружевами. Топтаться на морозе пришлось совсем недолго — появился Кардель, и они молча, не договариваясь, двинулись в сторону Корабельной набережной, к свету, туда, где на фоне наливающегося синевой неба все четче вырисовывались мачты пришвартованных торговых шхун. — Что нового, Жан Мишель? — Не хочу сейчас говорить. Присядем? Они уселись на бухту сложенного у причала каната. Кардель подождал немного. Винге молчал. — А вы, Эмиль? Вы-то как провели ночь? Заходил к вам вечером — пусто. Но настроение у вас, как погляжу, неплохое. Хотел было спросить: уж не на Баггенсгатан вы побывали? — но прикусил язык — за откровенным ответом может последовать такой же откровенный вопрос. Но ответ Винге оказался вовсе уж неожиданным: — Как я провел ночь… Не знаю. Кардель вытаращил глаза. — В самом деле не знаю. Ходил по городу… кажется. Одним словом, думал. — Всю ночь? В такой холод? — Да. — Ну, знаете… И как? Надумали что-то? Стоило так мучиться? — Да, Жан Мишель, стоило, — непривычно твердо произнес Винге. — Теперь мне все ясно. — Что именно? — Что всю свою жизнь я был упрямым ослом. Сражался с ветряными мельницами… — Винге уловил непонимающий взгляд Карделя и поправился: — С несуществующими врагами. Вчера я посетил мою невестку. Оказывается, брат оставил мне обоснование тезиса, который я всю жизнь отвергал. И в то же время подтверждение моей правоты. Оказывается, и я тоже был прав! И как, скажите мне, соединить два принципа, если истинность одного непременно означает ложность другого? Кардель пожал плечами: а почему бы и не соединить? Большое дело. Эмиль зажмурился и подставил лицо восходящему солнцу, величественному раскаленному диску, безжалостно разрывающему хрупкую пелену ночных облаков. — Мы влачим наше существование в хаосе бытия. Мы создаем символы и стараемся наполнить их содержанием, пытаемся внести порядок в то, что и по определению, и по сути является беспорядком. И делаем это в высшей степени произвольно. Какие-то принципы возводятся в абсолют, а потом выкидываются за ненужностью. Похоже, человечество рождено для рабства. Мы бормочем себе в утешение выдуманные, большей частью лживые правила и не понимаем, что этим раздуваем меха в кузнице, где куются наши цепи. — Какие еще лживые правила? — Все до единого. Все, в какие мы по глупости своей верим. И даже если они не лживые или не совсем лживые… Иными словами: для кого-то действуют одни правила, для кого-то — другие. И они вполне могут быть противоположными не только по смыслу, но и по лежащим в основе нравственным категориям. Кардель даже крякнул: — Эк завернул… категориям… А вы, Эмиль? Вы и в самом деле так считаете? Ни во что верить нельзя? Вера бессмысленна? А как же тогда двигаться вперед? Эмиль затряс головой: — Нет-нет. Вовсе нет. Вы меня неправильно поняли. Я вполне могу верить в то, что выбрал предметом веры. Но выбрал свободно, не под влиянием привычных представлений. Вся моя борьба с отцом, с Сесилом — не что иное, как попытки доказать, что я прав, а они неправы. Мы сотворили из разума золотого тельца, но в самом понятии разумного нет ни крупицы золота. Оно из другого металла. Темнеет, ржавеет и превращается в прах. Истина в том, что каждый из нас одинок и свободен. Свободен сделать собственный выбор именно в тот момент, когда сообразит: внушенные истины так же непостоянны и конечны, как и сама жизнь. Их можно выкинуть за ненужностью. Легко, как сдуть пушинку с плеча, и тяжело, как сбросить ярмо, которое ты сам считаешь необходимым условием жизни. Чем я занимался всю жизнь? Пытался соединить противоположности и никогда не задавался вопросом: зачем? С этим покончено. Я свободен, Жан Мишель. Наконец-то свободен. И разум, и душа мои свободны. — А Сесил? — Одна из химер, которые преследовали меня всю жизнь. Прощен, хотя никакой его вины нет. Да будет ему земля пухом. Мне очень хотелось бы, чтобы он был жив. Но все мы — всего лишь шашки в бессмысленной и лишенной правил игре вероятностей. Кардель вздохнул и тоже подставил солнцу ту половину лица, которая меньше пострадала от ожогов. — Не стану притворяться — ни шиша не понял из того, что вы тут нарассуждали. Нет… кое-что все-таки понял. Понял, что если хоть один из нас может задумываться о такой ерунде, значит, не все потеряно. Шучу… но, похоже, вы отбросили все ваши сомнения. Что будем делать? — Эрик Тре Русур, Линнея, его несчастный кузен Шильд, юные гернгутеры Альбрехт и Вильгельм… спасти их мы не могли. Но поведать миру, что с ними случилось, — обязаны. Тихо Сетон должен предстать перед судом, а его история поведана всем, у кого есть уши. — Но эвмениды… братство, как они сами себя называют, они же сделают все, чтобы его выгородить. Хотя… черти в аду им братья.