Не успел Эмиль появиться на Дворцовом взвозе, услышал за спиной топот ног. — Господин Винге! Я как раз за вами. Еще одного нашли. Почти там же. Запыхавшийся служка. — Труп там и оставили, у церкви Якоба. На кладбище уже стояли несколько человек. Какой-то незнакомый тип, виновато уставившийся себе в ноги, пастор в черном облачении — само собой. Двое могильщиков привычно отошли в сторону, поставили носилки на бок и присели передохнуть. Те же, что и тогда, в церкви Святого Юхана. Винге их запомнил. Вид у всех озябший, неудивительно в такой промозглый день. Незнакомец бледный, дрожит, глаз так ни разу и не поднял. Судя по всему, он и нашел труп и поднял тревогу. Винге достал из жилетного кармана часы Сесила. Семь часов. Начало восьмого. Посмотрел на башню — Бьюрлинг убежал почти на двадцать минут. Неторопливо снял с цепочки ключик, выставил стрелки, завел пружину до отказа и только тогда повернулся к пастору. Тот глянул на него с неодобрением: сколько же можно ждать? — и начал говорить, не дожидаясь вопросов. — Марк его нашел, Марк, — раздраженно произнес пастор. — Наверняка ведь заснул на посту, грешник, никого не видел — так я говорю, Марк? Никого? Никого-то, никого, а открыл глаза, глядь — покойник с неба свалился. Ты же на сторожевой башне, тебе город доверили! С такими сторожами, как ты, — это прямо удивительно, как еще весь квартал не сгорел к чертовой ма… — Он торопливо перекрестился и поправился: — Дотла. Как Копенгаген. Будешь жалованье получать — припомнишь, как задрых на посту. Труп накрыли альбой[25]. Не успел Винге откинуть белую льняную ткань, незадачливый сторож застонал и отвернулся. Могильщики, наоборот, подошли поближе — любопытство пересилило профессиональную сдержанность. Еще один юноша. Похож на давешнего, может, чуть постарше. Лежит на спине. Руки сложены на груди. Если бы не бледность, можно подумать, что молится. И лицо, как у молящегося — спокойное, даже умиротворенное. Трудно поверить, что мертв. Эмиль осторожно приподнял задубевшую от крови ткань. Колотая рана в солнечном сплетении. Рядом лежит заостренный металлический прут, довольно длинный, не меньше двух локтей. Наверняка им и нанесена рана. — Это ты так его положил? Сторож замотал головой, как будто его обвинили в убийстве. — Что вы, ваша милость… пальцем не тронул. Как увидел — побежал в малый колокол звонить. Тревога, мол, покойник у нас… А облачение в ризнице взял. — Покосился на недовольную физиономию пастора и торопливо добавил: — Чем укрыть-то усопшего? Больше нечем было… что ж… отстирать-то, конечно, вряд ли, что да, то да. Это вряд ли. Эмиль повернулся к могильщикам. — Помогите перевернуть тело, — попросил он и поразился, как бережно и ловко эти заскорузлые, привычные к смерти мужланы выполнили просьбу, бормоча нечто среднее между молитвой и проклятиями. В который раз убедился: в каждой профессии есть свои обычаи, свои приметы и предрассудки. Винге присел на корточки. Удар очень силен — слева от позвоночника, под лопаткой, выходное отверстие. Совсем небольшое, даже крови на земле не видно. Спроси про первого… шепот Сесила. — А тот, кого вы назвали Иисусом из Королевского сада? Успели похоронить? Старший могильщик покачал головой. Винге так и не вспомнил его имя. — Нет… так и лежит в морге. Иоаким должен был выкопать могилу, да в спину ему вступило. Прострел. Нынче и похороним. До захода успеем. Младший могильщик с ужасом глянул на старшего… Как же его все-таки зовут? Ян? Тот усмехнулся: — Не Иоакима. Садового Иисуса. Дураку ясно. Винге помолчал. — Попрошу отнести тело туда же. В морг в Святом Юхане. Только с обмыванием повремените, мне сначала надо кое-что посмотреть. Положите его рядом с Иисусом. Я иду за вами. Винге подождал, пока принесут носилки и переложат покойника. Маленькая процессия двинулась в путь вдоль ограды Королевского сада. Здесь кончалась брусчатка. В оставленной канаве бежал ручей. Из Болота в Кошачье море, в самую гнилую заводь, где рыбаки выбрасывают рыбьи потроха. Пересохшая за лето, потрескавшаяся земля впитала вчерашний дождь, как губка. Сойти с более или менее утоптанной тропы — глупее не придумаешь. Нога вязнет по щиколотку. И теперь уже всем ясно: казавшемуся бесконечным лету пришел конец. Тяжелый сырой воздух, низкие тучи и восточный ветер обещают непогоду. Они лежат рядом на досках, положенных на грубо сколоченные козлы. Иисуса пора предать земле: смерть уже начала свою работу. Бледность стала восковой, черты лица заострились, появился почти заметный, но несомненный запах тления. Эмиль осмотрел одежду второго. Одежда бедная, но чистая, ничто не наводит на мысль о бродяжничестве. Нет, не бродяга. Жил под крышей. Рубаха много раз стираная, но чистая. Панталоны тоже чистые, хотя кое-где заштопаны. Винге попытался снять рубаху — безуспешно; трупное окоченение еще не отпустило. Попросил принести нож, разрезал и рубаху, и панталоны. Приложил обрывок ткани к лицу и понюхал. Да… вряд он смог бы объяснить, почему не удивился. Странный, непонятно откуда взявшийся запах, которого быть не должно. Не земля, не дождь, не характерный металлический запах крови. Дым. И рубаха, и панталоны пахнут дымом. Руки… пощупай руки… С усилием разжал руки и провел пальцем по ладоням. Мышечные валики у большого пальца и мизинца загрубевшие и мозолистые. Руки мастерового. Он сделал шаг назад и несколько раз перевел взгляд с одного на другого. Первый помоложе, хотя ненамного. Вполне могли быть приятелями. Один русый, другой темноволосый. Тот, что постарше, покрупнее, с хорошо развитой мускулатурой. Нажал пальцем на грудь сегодняшнего — вмятины не осталось. Тургор пока сохранен, окоченение еще не отпустило. Значит, смерть навестила обоих в течение одного и того же дня. Кровь в паху не из раны на груди, шепот Сесила. Эмиль еще раз осмотрел тело. Да, действительно… если бы кровь попала из колотой раны, на животе остались бы следы. В низу живота ни одного повреждения, но кровь же — вот она! И на лобке, и на мужском органе. А откуда? Эмиль довольно долго стоял молча, вслушиваясь в жужжание мух и вглядываясь в обоих. Положил ладонь на лоб, отвернулся и вышел на воздух. Набил трубку с верхом, поискал домик, где шел бы дым из трубы, зашел и попросил уголек из очага. Запалил свою белую глиняную трубку и курил до самого конца, пока в чубуке не начала хлюпать смола. Вернулся в морг, провел рукой по вьющимся волосам юноши и тут же нашел, что искал, — осколки зеркала. Поднес к свету из окошка и вздрогнул. На оштукатуренной стене морга заиграла радуга. Сам, сказал Сесил. Он сам упал на свою пику. Они оба здесь: Иуда и Иисус. 3 Тихо Сетон ходит из угла в угол кабинета с таким яростным нетерпением, что Болин то и дело с беспокойством поглядывает на дорогой ковер. — Вы должны набраться терпения, Тихо. — Но почему? Болин с гримасой боли устроил поудобнее подагрическую ногу. — Ваше представление — несомненное достижение. После первого акта все были едины — изысканно и трогательно до слез. Второй акт — колоссальный успех. Никто и никогда не видел ничего подобного! Память на всю жизнь. Но третий… У меня до самого конца были сомнения. А финал, когда кузнец поднялся из лужи крови, которую сам же и пролил, и пошел к выходу с торчащим копьем! Не знаю, говорили ли вам — многие из братьев посчитали это розыгрышем. Свекольный сок, знаете ли, давленые помидоры… есть много способов. Вставали, хотели потрогать, но тут же разбегались — из раны все еще вырывалась пульсирующая струя. Какое представление! Воля, несгибаемый дух! Библейский, библейский размах, другого слова не подобрать. Ни одному актеру такое не под силу… никогда не слышал я более восторженных оваций. Этот юноша — он поистине их заслужил. Сетон кивнул, стараясь скрыть раздражение. — Так в чем же дело? Все довольны, но… — Вот именно, Тихо, — но! — Болин потер озябшие руки. — Но вы-то, вы, Тихо… вы-то вели себя более чем странно! Никто не понял, зачем вы начали крушить зеркала в конце второго акта. Сначала подумали — находка, желание подчеркнуть драматизм происходящего. Но нет — представление развивалось само по себе, а ваши действия никак не помогали развитию сюжета. Скорее наоборот. А потом… уверяю вас — разговорам не было конца. Вы лили ушат за ушатом воду на мельницу ваших недоброжелателей, и они своего шанса не упустили. Даже успех они обратили против вас. Как можно доверять человеку, в чью голову может прийти нечто подобное? На этот вопрос ответить нелегко. Возможно, замысел ваш гениален, но… представьте, даже при всей широте взглядов нашего ордена вы ухитрились перейти границу. Еще вина? Сетон протянул бокал. Болин молча налил ему вина из серебряного графина. — Но не все, не все так плохо… Скажите, а эта девушка, которая у вас… та, которую ищет пальт, ваш супостат? Может ли она помочь решению остальных ваших бед? Если я скажу братьям, что вы чисты, что за вами никто не охотится… вполне возможно, они согласятся закрыть глаза на ваши выходки. Но сейчас… если бы я искал самый неподходящий момент заступаться за вас перед орденом, то лучше случая не придумать. — Она в таком состоянии, что пользы от нее никакой. — Так позаботьтесь, чтобы польза была! — неожиданно резко сказал Болин. С недовольной миной покачал головой, но быстро вернулся в обычное расположение духа. — Ну хорошо… что нам остается делать? Терпеливо ждать. Скоро ложа соберется опять, и, если вас это может утешить, в вашу пользу будет больше голосов, чем обычно. Не знаю, достаточно ли, но больше. А пока… вы же не испытываете никаких неудобств? Надеюсь, вам у меня удобно. Он поднял бокал. — Не печальтесь, Тихо. Мой голос вполне может оказаться решающим. Если, конечно, я не ошибаюсь в расчетах. 4 Опять судорога, да такая, что позвонки хрустнули, словно соревнуясь со стонами и скрипами откидной кушетки. Несколько секунд — и отпустило. Кардель перевел дыхание и закрыл глаза. Он вертится всем своим огромным телом, пытается найти единственное положение, в котором может хоть ненадолго успокоиться: свернуться, как дитя, прижать культю к груди и обхватить здоровой рукой. Но и сон не приносит облегчения: Карделя окружают мертвецы. Толпа мертвецов. Не просто окружают — стиснули так, что едва может дышать… Он опять в Свенсксунде, на борту «Ингеборга». Судьба корабля предрешена. Уже упал глаз русского канонира на незащищенный борт выпавшего из строя фрегата. А может, и не целился, может, разрядил пушку наугад, в молоко, чугунное ядро должно было с разочарованным шипением грохнуться в волны. Шансов попасть почти не было, а попал. Хруст дубовой обшивки, пожар, взрыв на пороховом складе. С оглушительным грохотом мечущиеся по палубе лафеты, ручьи крови, сливающиеся в адскую какофонию предсмертные крики и вой ветра в горящих парусах… И вот он уже в воде, прикованный к обломку палубы якорной цепью, из последних сил удерживает за ворот тонущего друга Юхана Йельма… нет, не удержал. Еще одна потеря. Только оловянные пуговицы мундира и неестественно огромные белки мертвых глаз светятся еще несколько мгновений в черной, радужной от разлившегося масла воде. Потом гаснут и они, но он их по-прежнему видит, долго… Но это уже, наверное, бред. Еще несколько часов в ледяной воде, прикованный смертельной и спасительной цепью… Подходит шлюпка, моряки пытаются ослабить цепь, освободить руку, но сил не хватает. Начинают спорить, у кого нож длиннее и острее — никому не хочется вытянуть короткую щепку. Ему все равно — рука ничего не чувствует… Поскользнулся на глинистом дне Фатбурена, потерял опору, схватился за изуродованное тело, как за спасательный буй. Гротескное объятие… Только этого не хватало. Теперь ему улыбается Сесил Винге. Они сидят на закопченных лавках в «Гамбурге», беседуют. Сесил прощается, открывает дверь, а за дверью — не Почтмейстерский взвоз, а непроглядный мрак. Бездна. И вот он уже на могиле Сесила.