2 Забыть бы эту омерзительную зиму, но память никогда не была его союзницей: то и дело подкидывает картинки, которые он вовсе не хотел вспоминать. Неделя за неделей в насквозь продуваемой каморке, коптящий фитиль лампы на рыбьем жире. Единственный посетитель — мальчишка, хозяйский сын. Условленный стук в дверь, дрова, еда из трактира в соседнем доме — одна и та же слизистая каша, но каждый раз с новым названием. Книги, наугад выбранные на распродаже его собственного, оставшегося без хозяина имения. Изобретательность клопов не знает границ, хотя времени для военных действий больше чем достаточно. Оборонительная стратегия проста: давить, давить и давить. Со временем стало даже сподручнее: на пальцах появились твердые, как тиски, мозоли. Тоска копится, как вода перед запрудой, давление нарастает с каждым днем, и не всегда ясно, где проходит грань между тоской и безумием. Сложная система ставок в играх жизни постепенно упрощается, пока не остается последняя ставка и последняя игра, которую надо выиграть во что бы то ни стало: сама жизнь. Выжить. Остаться среди живых. Люди, которых он встречает, ему отвратительны. Уродливые дети, шлепающие по бесконечной луже земного существования без единой разумной мысли. Кто-то старается ублажить свою плоть, которая все равно скоро его предаст и бросит в пучину страданий, другие, кому любовь купить не на что, находят утешение в перегонном. И самое главное — его пугает сила, с которой они цепляются за эту ничтожную жизнь. Сапожный подмастерье с израненными, кровоточащими руками, секретарь из какой-то коллегии в кривых очках с поцарапанными стеклами, щеголь, которому втридорога всучили нарядные тряпки с обещанием, что все будут завидовать, беременная неизвестно от кого, не поднимающая глаз от срама служанка… Вяло и неохотно занимают они свои места в партере театра земного существования, не понимая, что тут делают. Цель и смысл жизни загадочны с рождения и до могилы, но они над этой загадкой не размышляют. Надо думать, это их и спасает. Спустился на Корабельную набережную. Крутой уклон ускоряет и без того торопливый шаг. За статными домами вздыхает море, тихо поскрипывают якорные цепи кораблей. И как всегда — кучки пьяных матросов, бормочущих что-то на непонятных языках. А может, на одном и том же, но все равно непонятном. Поначалу казалось: все продумано. Исчезнуть с глаз на несколько месяцев. На сколько? Ровно на столько, чтобы остыл след и поубавился энтузиазм ищеек. Эти месяцы невольного безделья он посвятит чтению и раздумьям. Дождаться солнца, как дожидается его змея, прячась в щелях скал, — спокойно и мирно. Но не прошло и недели, как он понял: вместо уютного гнездышка ему достался ад — грязная, кишащая насекомыми и к тому же холодная дыра, в которой даже свое собственное, казалось бы, неисчерпаемое общество, быстро стало в тягость. В январе три недели провалялся в лихорадке, ничего не ел, кроме нескольких глотков бульона за весь день, — и что же? Эти недели оказались едва ли не лучшими: бредовые видения куда приятнее, чем действительность. Наконец открылась входная дверь, в которую он постучал полчаса назад, — не вся, а только левая половина. Появился лакей, тот же самый. Слегка приподнял бровь — удивился, что посетитель не посчитал ниже своего достоинства ждать столько времени. Каждая минута ожидания — как деление на определяющей общественное положение шкале. Чем больше таких делений, чем дольше ждет посетитель — тем больше разница между ним и хозяином. — Господин может вас принять. Сетон сделал шаг, но лакей преградил ему дорогу: — Нет-нет. Соизвольте обогнуть здание и зайти с черного хода. Что ж… Сетон протиснулся в узкий, не больше локтя, промежуток между домами. Влажная грязь прилипает к башмакам. Чувствительно оцарапал плечо о грубую штукатурку — чему тут удивляться. Проход для ассенизаторов и самых низших в иерархии слуг. По крайней мере, его избавили от унижения стучать еще раз — тот же слуга уже ждал у двери. Его проводили наверх, в кабинет, где половину комнаты занимал циклопический письменный стол, а вокруг разместились различные экзотические предметы, словно состязающиеся в красоте и изяществе. Клетка с какой-то певчей птичкой, бюро, затейливо инкрустированное разными породами дерева и слоновой костью, книжные полки, прогибающиеся под тяжестью сверкающих кожей и позолотой книг. Книги выстроены строго по ранжиру: фолианты на нижних полках, а чем выше, тем скромнее размер. Вдоль одной стены составлены вместе три невысоких шкафа, каждый венчает стеклянная витрина с разнообразными бабочками, приколотыми к обтянутым светло-серым атласом стендам. Стул для него не предусмотрен. Придется разговаривать стоя, как нерадивый ученик, вызванный к ректору за провинность. Сидящий за столом человек в жилете лыс, малого роста, худой, с изрытым оспой лицом. Рукава рубахи закатаны, воротник расстегнут. С миной отвращения осмотрел посетителя с ног до головы. Башмаки не по ноге, грязное пальто, спутанная борода и нелепый парик. Сетон не делал никаких попыток представить себя в более выгодном свете. Он прекрасно знал: не имеет значения. Выпрямился, гордо запрокинул голову и посмотрел хозяину дома в глаза. — Тихо Сетон… — шелестящий, намеренно гнусавый голос. Даже не дал себе труда не показывать, насколько неуместен визит. — Падший герой. Я даже не мог вообразить, что вы когда-либо решитесь переступить порог моего дома. — Болин… думаю, не надо напоминать: из братьев по ордену вы мне ближе всех. — Этот комплимент — все, что вы можете предложить? Напрасно теряете и свое время, и мое. Лесть и фамильярность почитаю неуместными. Демонстративно достал из кармана жилета часы, отщелкнул цепочку и положил на стол. На резонаторе деревянной столешницы тиканье показалось Сетону чуть не оглушительным. — У вас пять минут. Советую поторопиться. Переходите к делу. — Неблагоприятные обстоятельства поставили меня в весьма затруднительное положение. Такое может случиться с каждым, невзирая на должности и заслуги. Мы оба знаем, что эвмениды не всегда одобряли некоторые вольности, которые я… Болин фыркнул так, что Сетон прервался. — …которые я себе время от времени позволял, — заставил себя продолжить. Болин фыркнул еще раз — очевидно, его позабавила недооценка Сетоном собственных подвигов. Открыл серебряную бонбоньерку с нюхательной солью — дал понять, что исходящий от Сетона запах затхлости и нечистот вовсе его не развлекает. — И все же… тот дар, что я преподнес ордену прошлым летом, был задуман как жест примирения и уважения. И, возможно, был предложением вернуть взаимопонимание. Болин побарабанил пальцами по столу — очевидно, вспомнил какой-то мотивчик. — Короче… что вы хотите, Тихо? — Я лишился всего доставшегося мне огромным трудом состояния. Те скромные деньги, что мне удалось сохранить, подошли к концу. Бровь скептически поднялась. — Что еще? — Меня преследуют два охотничьих пса. Мне кажется, это у них уже приняло характер навязчивой идеи — никаких рациональных соображений. Возможно, и даже скорее всего, их кто-то поддерживает в доме Индебету. Болин повернулся на стуле, снял ногу с мягкого пуфика и не без труда поднялся, опираясь на трость из слоновой кости. В чулках дохромал до застекленного куба и некоторое время взглядом знатока изучал причудливую игру рисунка и цвета на крыльях бабочек. Вздохнул и потер висок. — Вот что интересно… понимаете ли вы сами, Тихо, почему вас возненавидели братья по ордену? Немного отодвинулся в сторону и жестом пригласил Сетона подойти поближе. — Посмотрите… вон там, второй ряд в середине. Видите? Две бабочки рядом… — Один и тот же вид. — Может показаться. Впрочем, дилетанту простительно. Да, разумеется, и та и другая — чешуекрылые. Питер Крамер привез их в Амстердам из Нового Света. Крамер был первым, кому пришло в голову сортировать чешуекрылых по системе нашего соотечественника, Карла Линнея. И когда Крамер начал их рассматривать с помощью волшебного прибора своего соотечественника Левенгука, обнаружил, что сходство между ними ограничивается только внешностью. Видите, вон та, правая… она специально приняла раскраску точно такую, как левая, — и знаете, почему? Потому что левая немыслимо горька на вкус, и птицы ею брезгуют. Как увидят белые пятнышки на ярко-оранжевом фоне — держатся подальше. А правая на вкус превосходна… Но не трогают и ее. Смотрят на наряд и заранее морщатся. — Болин улыбнулся; видно, представил себе сморщившуюся от отвращения птичку. — И всего-то сменила платье. — Почему вы так уверены? — Пока это всего лишь догадка, но у нее серьезные научные основания. — Какие же? Болин засмеялся, продемонстрировав неожиданно крепкие для его возраста зубы. — Неужели непонятно? Я пробовал их на вкус. И ту, и другую. Разумеется, я не погружаюсь так уж глубоко в естественные науки, но простые сравнения мне вполне по плечу. Он с трудом повернулся на больной ноге пошел к столу. Дал понять: дальнейшие расспросы его не интересуют. — Ваша беда, Тихо, не в легкомыслии, не в эксцентричности ваших проделок. Ни даже в неумении, а возможно, и нежелании соблюдать принятую в ордене конспирацию. Господи, если бы в этом было дело, если бы такие мелочи принимались во внимание, наши ряды давно бы поредели. Залы бы отзывались пустым эхом на наши встречи. Нет-нет. Cosifan tutte[11]. Не в этом дело. Болин остановился на полпути и сделал шаг по направлению к Сетону. — Вы вовсе не один из нас, Тихо. Вы просто выглядите так, как вполне может выглядеть один из нас. И вы человек умный… не понимаю, как вы надеялись скрыть вашу сущность. Вы ищете наслаждений, да, но не там, где мы. Если бы вы могли сами себя видеть! А я — я не раз наблюдал за вами. В самый разгар вакханалии… не только я, почти все заметили: вам страшно! Ваше лицо искажено, даже не страхом — ужасом! Панталоны для вида спущены, повисший член в кулаке. Вы избегаете физической близости. Вы отнюдь не либертинист[12], Тихо. Вы не получаете радости от наслаждений. Подумайте сами: Город между мостами невелик, вся Швеция не намного больше, а газеты доходят даже с Бартелеми. Мы прекрасно знаем, что в ваших хвастливых рассказах правда, а что — ложь, к каким немыслимым преувеличениям вы прибегаете. И для нас, которые вас более или менее знают, эти басни никак не рифмуются с тем Тихо, которого мы видим. Нет, вы не почитатель Фрейи и Венеры, как мы, вы ничего не приносите в жертву этим замечательным богиням. У вас совсем иные помыслы. Тщетно вы пытались их скрыть, разыгрывали целые спектакли. Нет-нет, Тихо. К такому, как вы, доверия у нас нет. Каждое слово для Сетона — как удар молотом в висок. Он молчит, потому что ответа у него нет. Сейчас главное — сдержаться. Болин криво, почти сочувствующе, усмехнулся, подошел к окну и открыл. — Воняет от вас, Тихо, как из сточной канавы. Как вам удалось достичь такого аромата? Сколько времени потребовалось? Месяц? Два? Нет, наверное, побольше… Со страдальческой миной он втянул между сжатыми зубами воздух — видно, разбередил больную ногу. Уже десятый год магистр ордена Эвменидов Ансельм Болин исполнял обязанности секретаря ордена Эвменидов, но сейчас, когда он собрался изложить сокровенную сущность тайного общества, его охватила непреодолимая, парализующая усталость. Возраст подобрался незаметно. Живешь и думаешь, что старость грозит только другим, а когда осознаешь ошибку, уже поздно. В юности он ощущал себя бессмертным — чувство, которое сейчас вспоминается с горькой усмешкой, а то и с раздражением, если не с презрением. В чем обязанности секретаря ордена? Выслушивать братьев по ордену, вести протоколы. Следить за соблюдением строгих ритуалов, когда кого-то повышают в ранге или отмечается очередной праздник. Всегда политика — как же без политики, споры, интриги. Интриги встроены во власть, мало того — постепенно становятся ее главной функцией, а потом и сутью. Фракции сталкиваются, спорят чуть не до драки, лояльность, как в песочных часах, перетекает из одной колбы в другую, ножи, предназначенные для одной спины, вонзаются в другую и часто в спину того, кто всю ночь этот нож точил. Многие становятся жертвенными агнцами собственной измены. Пора оставить пост. Скоро, ближе к Новому году, выборы президента ложи. Какое ему дело? Все эти игры для тех, кто помоложе, черт бы их всех побрал. — Ну, хорошо, Тихо. Кое-кто из братьев не без удовольствия вспоминает свадебные праздники в поместье Тре Русура. Болин достал щепотку нюхательного табака из черепаховой шкатулки, потянул носом, закатил глаза и через пару секунд чихнул в рукав камзола. — Если бы вы явились в другом наряде, а не в виде уличного бродяги, мне было бы труднее выставить вас за дверь. Сетон растерялся, но быстро пришел в себя: — Возможно, мне будет позволено развлечь братьев новым представлением? В том же роде? Мне показалось, зерно примирения, посеянное мною в спальне Тре Русура, дало неплохие всходы. Могу предложить нечто в том же роде. Болин высморкался. — Что ж… как раз сейчас всех одолевает скука. Развлечение было бы очень к месту. Но это должно быть что-то особенное. Подумайте, Тихо. Ознакомлю братьев с вашим предложением на следующем же заседании и сообщу о результатах голосования. У Сетона настолько пересохло горло, что он вынужден был несколько раз прокашляться. — Когда вы хотели бы…