Кардель не успел попросить показать поточнее, как вмешалась Лотта. Ей не терпелось изложить третье дело, наверняка казавшееся самым важным. Она помахала рукой еще одной подружке с отцветающим синяком под глазом. Та покраснела до ушей и, только когда подошла вплотную, вынула руки из-за спины и вручила Карделю затейливо сплетенные в косичку цветы. Девочки торжественно молчали. Даже сквозь сомнительные запахи Большой площади пробивается горьковатый и волнующий аромат полевых цветов. — Это мы у таможни собрали, — пролепетала подошедшая и тоже сделала книксен, правда, не такой элегантный, как подруга. Кардель сильно разволновался, хотя не очень ясно представлял, что будет делать с этим подарком. Дарительница, сначала пятясь, а потом почти бегом отошла к подружкам, и они исчезли всей стайкой. Серые рваные платья будто растворились в стенах домов. Осталась только та, что живет в квартале Кассиопея. Кардель сунул цветочную косичку за пояс и двинулся за провожатой. 18 Они ждут. Выше по лестнице — полицейский. Винге на всякий случай попросил о подкреплении — перекрыть путь к бегству. Парень делает все, чтобы оставаться инкогнито: пальто поверх мундира, бляху засунул под ворот. Комната маленькая. Клопы висят гроздьями: ручные, терпеливые создания, привыкшие к долгому ожиданию. Воздух затхлый, почти тюремный. Карделю хорошо знаком этот запах; запах месяцами не проветриваемого жилья. Так пахло в доме для душевнобольных в Данвике, в Кастенхофе, так пахло в трюме «Ингеборга», в военных бараках, в подвалах Индебету. Собственно, и его съемный угол прошедшей зимой пах не лучше. Кардель потряс головой — отогнал малоприятные воспоминания. Даже удивительно, как в таком незначительном пространстве находится место для горячих сквозняков. Дует отовсюду: из-под гнилых досок потолка, из-под пола, из щелей, где деревянные рамы с очевидным отвращением соприкасаются с каменной кладкой. И сквозняки довольно скверного свойства: мало того что не приносят прохлады, им загадочным образом удается гонять застоявшийся воздух из угла в угол, не заботясь, чтобы заменить его на свежий. А зимой — даже подумать страшно; при таких щелях даже изразцовая печь бессильна против холода, как ее ни топи. — Если это и вправду убежище Сетона, то мы преувеличиваем его возможности. Конечно, стокгольмские квартиросдатчики — мерзавцы, каких мало; думаю, нечистый уже приготовил им место в самом горячем котле. Но даже они за такую крысиную нору много не потребуют. — Вот и хорошо, Жан Мишель. Вы понимаете, что это значит? Это значит вот что: ему пока не удалось примириться со своими братьями по ордену. Если бы удалось, он жил бы получше. Эмиль двумя пальцами вытащил из-под койки книгу. Знакомые буквы, но понять ничего нельзя. — Французский? — наугад спросил Кардель. Винге кивнул. — Эту книгу упоминал Тре Русур в своих записках. Взял, чтобы убить время обратного плавания. Взять-то он взял, но не думаю, что читал. «Злосчастье добродетели»… — Винге бледно улыбнулся. — Кому захочется это читать? И в чью больную голову пришло дать такой подзаголовок довольно-таки шаловливой «Тысяче и одной ночи»? На дне сундука — узел из промасленной тряпки. Кардель поднес его к окну и торжествующе рявкнул: — Черт бы меня побрал! Я, конечно, полный профан в геральдике, если не считать уроков вашего брата. Но черт бы меня побрал, — повторил он с нажимом. — Черт бы меня побрал, если это не фамильный герб Тре Русуров. Поглядите на розы! Это же розы! Розы, розы, не спутаешь. А уж до трех-то я считать как-нибудь умею. Винге развернул сверток. — Пистолет Эрика. С монограммой, все как полагается. Тот самый, что Шильдт брал с собой в Куль-де-Сак. Теперь Тихо Сетон у нас в руках, Жан Мишель. Теперь он уличен и в других преступлениях, не только в тех, которыми хвастался сам. — Все, что можно было продать, уже продано, — заключил Винге. — А если он держит все деньги при себе, вряд ли их очень много. Кардель кивнул и задумался. — А разве вы, Эмиль, не чувствуете запаха? — Здесь много запахов. Какой именно вы имеете в виду? — Запах отчаяния и обреченности. Рядом с окном — стул. Поставлен так, чтобы не упустить ни одного случайно заскочившего в окно солнечного зайчика. Кардель вытер тряпкой спинку и сиденье, усадил Винге, а сам устроился на сундуке. Сводчатая, обитая железной лентой крышка обиженно крякнула. — Садитесь и раскуривайте трубку, Эмиль. В окно вас не видно, а табачный дым куда приятней, чем эта въевшаяся во все поры вонь. Что еще остается? Ждать. Ждать и надеяться, что клопы не всю кровь из нас высосут. А эти бесконечно терпеливые создания и впрямь двинулись в атаку. Кардель то и дело вяло хлопал себя по шее, прекрасно понимая полную тщету подобных попыток. Чтобы повысить шансы в неравной борьбе, отодвинул сундук от стены. — Пускайте побольше дыма, Винге! — взмолился он. — А вы не боитесь, что кто-то заметит и вызовет пожарных? — Хорошо бы мы сцапали этого сукиного сына уже сегодня. Винге удивленно поднял брови. — Через две недели мне предстоит серьезный бой. С Петтером Петтерссоном, начальником охраны в Прядильном доме. Как договорились: приходят двое, уходит один. — Откуда такая уверенность, что этим «одним» станете вы? Кардель потянулся, но прервал сладостное движение очередным хлопком по шее. — Он, конечно, мужик здоровенный, ничего не скажешь. Но что он знает о боли? Та, которую он сам причиняет другим, не в счет. А я-то про боль знаю больше, чем хотелось бы. Привык. Я терпеливый, Эмиль. — Из-за Анны Стины? — Не только. Из-за нее, само собой, но и из-за других. Эта сволочь запарывает девчонок до смерти ради собственного удовольствия. А Анна Стина… он тоже не знает, где ее искать, но ищет. Он ее ищет, Эмиль, и если найдет… Даже говорить не хочу. Давно надо было бы с ним разделаться. — Жан Мишель… подумайте хорошенько. Насколько это разумно? — Знаете, Винге… занимайтесь-ка своими делами, а я буду заниматься своими. Разве вы не сами попросили, чтобы я в первую очередь нашел девушку? Дым если и облагородил воздух, то совсем немного. Кардель достал из-за пояса цветочную косичку и прижал к носу. — Подарок от безымянной поклонницы, — ответил он на невысказанный вопрос Винге. — Странные дела творятся этим летом. Постепенно темнеет. Каждый раз, когда Винге подносит трубку к губам, комната освещается адским багровым светом разгорающегося табака. Докурил до конца и помахал трубкой. В темноте белые прочерки выглядели, как таинственные сигналы из иных миров. Эмиль встал и посмотрел в окно. Шумный двор стих, ушел в тень. Только одинокая свинья продолжала спать в луже, будто и не заметив смены времени суток. — Скоро будут перемены, Жан Мишель. Эпоха Ройтерхольма идет к концу. Скоро у нас опять будет король. — А вы и в самом деле ждете перемен? — Идиотское правление может не заметить только идиот. Одна глупость за другой, хоть бы что-то разумное было сделано для разнообразия. А юный король все же не на Луне, у него место в первом ряду партера. Может, и к лучшему: идеальное место, чтобы учиться на чужих глупостях. Кардель прыснул. Изо рта вылетел ржавый фонтанчик табака. — Будь люди поумнее, после такой чертовщины обязательно наступил бы век всеобщего мира и взаимоумиления. Винге пожал плечами: — Что ж… и в уходящем веке сделано немало хорошего. По части мыслей, к примеру. Если бы все шло, как рассчитывали философы, счастливое будущее давно бы наступило. А что касается надежд… думаю, столько надежд никогда не было. — А мне кажется, будущее похоже на вид Города между мостами с Висельного холма. Издалека — залюбуешься, а как подойдешь поближе — одно дерьмо. — А у вас есть что-то другое, кроме надежды? Не ожидая ответа, Кардель вернулся к окну и продолжил наблюдение. — А что потом, Жан Мишель? — В каком смысле? — В прямом. Вот представьте, через пять минут мы слышим шаги Тихо Сетона и получаем шанс схватить урода в его логове. Остальное сделает суд. Ну, хорошо, его осудят и приговорят. А вы? — Ну это… как бы сказать… это зависит… — От Анны Стины? Кардель мрачно кивнул. — А если вы ее не найдете? — Продолжу искать. — Но… Эмиль Винге внезапно замолчал. Очевидно, подыскивал слова. — Что ж… мне остается только пожелать вам удачи. Главное, что я понял: вас очень сильно недооценивают. Не считайте это приговором и тем более истиной. У вас много возможностей. — А вы, Эмиль? — К сожалению, пока не могу сказать. Не потому, что не хочу, а потому, что не знаю. Если приду к каким-то выводам, обязательно поделюсь. Обещаю. Кардель встал с сундука.