– Сначала дата. Письмо, которое вы нашли в печи в Фогельсонге, не последнее. Скорее всего, то был набросок, который он в конце концов решил не отсылать. Последнее письмо из Фогельсонга я прочитал вчера. По лицу Балка пробежала мимолетная тень. Он вздрогнул. – Никаких якобинских заговоров и в помине, – продолжил Винге. – Даниель Девалль пишет, что ни одно из подозрений против вас не оправдалось. Далее он сообщает, что полюбил, нашел взаимность и поэтому просит об отставке. Письмо, написанное Даниелем, у вас в руках, с моей расшифровкой. Балк протянул иссиня-бледную руку, взял у Винге бумаги так, будто от малейшего неосторожного движения они могли рассыпаться в прах, и внезапно зарыдал. В полутьме тюремной камеры слезы лились на письмо и превращали ровные ряды букв в темные полосы. Винге прислушался. Он сам не знал, чего ожидал. Возможно, звон осколков разбитой души. Но ничего, кроме судорожных всхлипываний, не услышал. Он отвернулся и терпеливо выждал время. – Вы могли бы найти ваше счастье, Юханнес, если бы у вас хватило терпения и мудрости, чтобы все проверить. Вы любили Даниеля. Он любил вас, а вы… Есть и другие такие же, как он, Юханнес. Они тоже представляют человечество, которое вы так ненавидите и ничего так не желаете, как утопить его в крови. Есть и другие, и они заслуживают счастья, как заслуживал его Даниель Девалль. И это соображение подводит нас к третьему пункту. У меня к вам есть предложение. 20 Анна Стина удивилась – оказывается, смерть совсем не страшна. Она ничего не чувствовала. Постепенно она осознала, что обе ее руки по-прежнему судорожно сжимают рукоятку ножа. Пальт, оказавшийся неожиданно прытким для его телосложения, помешал ей перерезать себе шею и теперь изо всех сил пытается вырвать у нее нож, сжимая в кулаке лезвие. – Отпусти, бога ради, – прошипел он сквозь стиснутые от боли и напряжения зубы. – Я не желаю тебе зла. Пришел поговорить о Кристофере Бликсе. Она отпустила нож, только когда у нее не осталось сил его удерживать. Нож со звоном упал на пол, а Кардель изо всех сил сжал кулак, чтобы остановить кровотечение. Пока она перевязывала довольно глубокий порез на ладони, он рассказал ей свою историю и выслушал ее. У Микеля перехватило дыхание. – Господи, девочка! Никогда так не радовался, что никого не трогал, пока был пальтом, – сказал он со сжимающимся от сострадания сердцем и сплюнул через плечо. – А Кристофер Бликс? Он тебя обманул, прежде чем покончить с собой. Ты все еще зла на него? – В начале была зла, да, – задумчиво, словно проверяя память, сказала Анна Стина. – Он обещал помочь мне избавиться от ребенка, зачатого против моей воли, и обманул. Я тогда думала, что ничего так не хочу, как выкинуть. Но… когда я пила его декокты, ребенок еще не давал о себе знать, а теперь я чувствую его по нескольку раз на день. Мне казалось, невозможно любить ребенка, если всей душой ненавидишь его отца… А потом поняла: можно. Теперь я знаю лучше. То и дело ловлю себя: оказывается, все время прикладываю руки к животу. У него сердечко бьется… Кристофер спас его жизнь. И мою тоже. Теперь я ничего, кроме признательности, к нему не испытываю. Как жаль, что не могу его поблагодарить… Кардель кивнул. Помолчал, задумавшись. – Ты говоришь о вещах, в которых я мало что понимаю, но рад, что Бликс все же сделал в жизни что-то хорошее. Жуткая судьба у мальчонки… Я никогда Бликса не видел, но его письма меня разбередили. Думаю, без него мы так и не поймали бы злодея. И нам тоже не суждено его отблагодарить. – А почему вы пришли? Он, конечно, считается моим мужем, но я почти ничего про него не знаю. Не больше, чем вы. Чужак, который облагодетельствовал меня против моей воли. – Я пришел с запоздавшим приданым. Бликса обчистили карточные шулера на все, что у него было, и это стало началом всех его несчастий. Мне повезло встретить одного из этих шулеров… Он получил всё, что заслужил, а я получил деньги, принадлежащие твоему мужу… твоей семье. Бликс хотел обезопасить будущее тебе и твоему ребенку, а я… В общем, деньги твои. Кардель достал из кармана объемистый кошель и с тяжелом звоном впечатал в стол, в душе надеясь, что Кристофер Бликс на своих небесах видит его в эту минуту. Она дрожащими руками развязал узел, высыпала и ахнула. Кардель не мог удержать улыбку. – Сто риксдалеров, как и писал Кристофер. И, понятно, с процентами. Пусть у твоего малыша жизнь начнется по-человечески, а не в нищете. Если пальты явятся, они будут иметь дело не с беззащитной девчонкой, а с состоятельной вдовой. Оденься поприличней, покажи, что ты не нищая и можешь за себя постоять. Самый лучший способ защитить и себя, и малыша. Кровь из пореза на ладони продолжала капать, но Карделю внезапно померещилось, как подергивается пеплом забвения и затягивается другая рана, более давняя и куда более глубокая. Когда ему опять приснится Юхан Йельм, когда ему покажется, что якорная цепь «Ингеборги» вновь и вновь дробит его отсутствующую руку, когда ужас подступит к горлу и перехватит дыхание – ему будет достаточно представить просветленное лицо этой юной женщины, такое, каким он видит его сейчас. А Анна Стина Кнапп, которая полгода назад дала себе слово никогда не плакать, почувствовала, как по ее лицу впервые в жизни струятся незнакомые доселе слезы облегчения и благодарности. – Вы к нам будете заходить? Пожалуйста… Кардель задумчиво прикусил нижнюю губу. – Если не будешь плескать в меня едкой щелочью… К тому же надо узнать, сколько твой отец берет за стакан перегонного. 21 Солнце уже клонилось к закату, когда Микель Кардель переступил порог трактира «Гамбург». Он поискал глазами и увидел Сесила Винге за столиком у изукрашенного морозным орнаментом окна. Казалось невозможным, но он похудел еще больше, а цвет лица мало чем отличался от заоконного снега. Прижатый ко рту носовой платок. На улице мороз пробирает до костей, но в «Гамбурге» весело полыхает огонь в камине. Тепло, даже жарко – еще и потому, что в трактире полно народу. Кардель выставил деревянную руку и начал пробивать себе дорогу к столику. Сесил в отменном настроении, на столе перед ним – кружка. Увидев Карделя, крикнул половому, чтобы тот принес глинтвейн. – Черт, сколько народу набилось… чему удивляться – там отрубили голову женоубийце, и всем не терпится выпить из его стакана. Ухватить удачу за хвост. Говорят, никто не упомнит, чтобы Мортен Хёсс так опозорился. Думаю, его погонят в шею после того, что он вытворял с этим беднягой. Сесил, объясните: какого лешего вы назначили встречу в «Гамбурге»? Я вам не рассказывал, что именно здесь я сидел в ту ночь, когда вытащил из воды Карла Юхана? С тех пор будто вечность прошла… Кардель подул на горячий глёгг и выпил чашку так быстро, что перерыв в его монологе вполне можно было принять за естественную паузу. Он улыбнулся от уха до уха и сразу захлопнул рот, чтобы не вывалился табак. – Вы бы видели, что там было… Старуха Фрёман собрала штук двадцать вдов, их детей и внуков – все полунищие благодаря Магнусу Ульхольму, заступающему полицеймейстеру, похитившему их вдовью кассу. Мы посадили их на здоровенные сани и по льду доставили в Экенсберг на Эссинге, где, по рассказам Блума, Ульхольм должен остановиться перед таможней. Вы знаете, Сесил, я был на войне и много чего навидался, но такой кровожадной команды в жизни не встречал. Мы туда еще затемно приехали, чтобы никто нас не увидел. И когда Магнус Ульхольм, к слову, страшный как черт, вышел из дома, мы к тому времени уже всех лошадей распугали, а в его дрожках повыбивали спицы из колес. Он до середины двора дошел, только тогда до него дошло – что-то не то. Черт меня подери, если это не вдова Фрёман, – слепая ведьма нашла кучу навоза, набрала горсть и метнула ему прямо в лоб так, что парик слетел. Я сам бывший канонир, но прицельность, скажу вам, у незрячей вдовы отменная! А он-то разоделся для церемонии – горностаевый воротник, здоровенные часы на ляжке и все такое. Тут и остальные присоединились. Этот Ульхольм удрал с такой скоростью, что я от него и не ожидал, в дерьме с головы до ног. Верещал, как хряк на бойне. Заперся в доме, а чтобы выйти, – о том и речи не было. Старые ведьмы окружили дом – птица не пролетит. И так до самой ночи, пока он каким-то чудом не исхитрился послать дворового мальчишку, и совсем уже поздно приехала стража. Так что с гордостью докладываю: поручение выполнено. А вам удалось использовать этот лишний день, как вы собирались? – Удалось. Спасибо. Вы превзошли все ожидания. – Ваши беседы с Балком закончены? – Да, Жан Мишель. Закончены. Кардель откинулся на стуле так, что спинка жалобно скрипнула. – Значит, причиною всему разбитое сердце? – Самый древний и самый постоянный мотив. Юханнес во многом прав. Его воспитывали монстром, и он им стал. Но любовь – лучшее лекарство от ненависти. В обществе Дювалля в Балке пробудились человеческие черты. Он почти вылечился, и тут последовал смертельный удар: Балк обнаружил, что то, что он почитал за любовь, было изощренной ложью. И монстр вернулся. Не просто вернулся – вернулся на пике ненависти. Таким он никогда раньше не был. Они помолчали. Первым вновь заговорил Винге: – Каковы ваши планы на будущее, Жан Мишель? – А-а-а… ничего особенного. Соберу в узелок некоторые разрозненные ниточки, пока не наступил тысяча семьсот девяносто четвертый год. У меня еще с мадам Сакс, как бы это выразиться… гусь не ощипан. – Он недобро усмехнулся. – Если, конечно, удастся ее найти. Есть и другие… к примеру, работорговец Дюлитц. Не удивлюсь, если к нему кто-то постучит в одну из ночей… деревом по дереву. А будет настроение, займусь эвменидами – тому, кто остановил полицеймейстера, любая задача по плечу. Поищу пальтов – Тюста и Фишера, поговорю по душам. Кардель осушил кружку, вытер рот и добавил: – Если выпивка не отвлечет. Соблазн-то есть… Я нашел трактир, где и обстановка мне нравится, и кредит щедрый. Называется «Мартышка». А вы, Сесил? Как будет продолжаться процесс «Королевство против Балка»? Винге не шевельнулся. Кардель с беспокойством отметил его частое, поверхностное и неровное дыхание. Щеки провалились окончательно, глаза запали, в них появилось какое-то новое выражение, отчего у Карделя про спине побежали ледяные мурашки. – С вами что-то происходит, Сесил. И это не болезнь. Что-то другое. – Когда я мысленно возвращаюсь к моей прошедшей жизни, Жан Мишель… – Винге говорил так тихо, что Карделю пришлось наклониться поближе. – Когда я возвращаюсь к моей жизни, я вижу длинную, не особо тщательно, но все же заплетенную косу причин и следствий. Мною руководили усвоенные еще в юности идеалы, которые оказались слишком привлекательными, чтобы в зрелости от них отказываться. Когда я заболел… когда я понял, что заболел неизлечимо, я решил избавить от вида моих страданий жену. А чтобы самому от них избавиться, пошел к Норлину и попросил нагрузить меня работой. Он оказал мне большую услугу, и я никогда не мог отказать ему в ответной. А потом мне встретились вы, у трупа несчастного Карла Юхана. Наши дороги счастливым манером пересеклись и вот теперь привели в «Гамбург», в тот самый трактир, где все и началось. Он подавил приступ кашля и долго сидел с платком у рта. Кардель наклонился поближе. – Что вы сделали? – Жизнь напоминает две дороги в противоположном направлении. Одну из дорог, как правило, выбирает чувство, другую – здравый смысл. Юханнес Балк знал мое имя, знал мою репутацию, он был уверен, что я выберу дорогу разума. Он хотел спровоцировать в Стокгольме кровавый бунт черни. Его замысел мог бы осуществиться, если бы я не решился и впервые в жизни не выбрал дорогу чувства. Кардель покачивал головой, пытаясь вникнуть в замысловатые повороты мысли. – Что вы сделали, Сесил? – повторил он с нажимом. – Я показал Юханнесу письмо Даниеля Девалля, которое мы нашли в корреспонденции Лильенспарре. Письмо, где Девалль просит освободить его от поручения. Пишет, что к нему пришла любовь и он не может позволить себе следить за любимым человеком. Получается, Юханнес погубил безвинного человека. Оказалось, даже у монстра есть остатки совести – он понял, что никогда себе этого не простит, и тут же забыл о планах отомстить всему аристократическому роду. Я предложил ему условие, на котором он может избежать публичного позора и в какой-то степени искупить свой грех. В соседней камере сидел другой заключенный, некто Лоренц Юханссон, убивший жену и приговоренный к отсечению головы. Имя Балка не было вписано ни в один протокол, я позаботился об этом сразу, как только мы привезли его в Кастенхоф. И вчера вечером я предложил Юханнесу Балку место Лоренца Юханссона на плахе. И, представьте, он принял мое предложение. Тогда я заложил свои часы – деньги были нужны, чтобы подкупить стражника и уговорить его, – во-первых, хранить молчание, а во-вторых, оказать мне помощь. Когда тюремная повозка с палачом подъехала к арестантской, мы посадили туда Балка. – Но Девалль же шифровал письма? Как вам удалось разгадать шифр? – Не удалось. Кардель непонимающе уставился на Винге, но, когда до него дошел смысл сказанного, оцепенел. – То есть… – Время, которое вы для меня выиграли, ушло на конструирование нового шифра, который дал бы возможность вложить в письмо Девалля то содержание, которое заставило бы Юханнеса Балка принять мое предложение. Могу вас уверить, Жан Мишель, это было нелегко и стоило немало сил и времени, но я все же успел. Далее осталось только пометить письмо более поздней датой – мелкая деталь, и маловероятно, что Юханнес ее обнаружил бы. Сесил подвинул Карделю кружку. – Это тот самый стакан, из которого пил Юханнес Балк по пути на лобное место в Хаммарбю. Последняя милость, предлагаемая осужденному на казнь. И он осушил его, в двух шагах от места, на котором вы сейчас сидите. Я уже был тут, и он меня заметил. Когда наши взгляды встретились, я не увидел в его глазах ничего, кроме благодарности. Поймите, Кардель… своей ложью я доказал ему, что человечество – вовсе не то адское племя, которое он так ненавидит. И он мне поверил… откуда ему было знать… фактически, я своим поступком доказал обратное. Доказал, что низость человеческого рода – правило без исключений… Балк еще раз оглянулся на меня, когда его повели к телеге, и больше я его не видел. Норстрём гвоздем нацарапал на кружке имя Лоренца Юханссона, в то время как подлинный Лоренц Юханссон сейчас направляется в Фредриксхальд в местную пивоварню, где всегда нужны хорошие бочары. Под фамилией своей матери. Но на самом деле на кружке должно было стоять имя Юханнеса Балка. Итак, Жан Мишель, я нарушил все свои жизненные принципы… Но теперь, когда вы все знаете… надеюсь, вы не побрезгуете выпить со мной в последний раз? Кардель помолчал, протянул единственную, замотанную тряпкой руку, взял стеклянную кружку с небрежно процарапанными на ней буквами и выпил до дна. Шумно выдохнул – то ли одобряя крепость напитка, то ли пытаясь избавиться от приступа тяжелой тоски, а может, и разочарования, вызванного рассказом Сесила. Винге не спускал с него глаз. – Помните, как-то раз вы спросили меня насчет ребенка. Чей он – мой или капрала. Я не знал и до сих пор не знаю, но теперь-то от всей души надеюсь, что его… Он тяжело поднялся, опираясь на спинку стула и начал пробираться к двери. Кардель окликнул его дрожащим голосом: