– Травы вызывают в организме сильную жажду, и твоя плоть всасывает всю доступную ей жидкость. В том числе и все жидкости нерожденного ребенка. Всасывает и всасывает, пока почти ничего не останется. Так объяснял мой учитель. Но это долгая история, надо набраться терпения. Надежнее метода нет. В середине октября по городу поползли слухи – в Фатбурене нашли утопленника. Кристофер знает, кто это. Без рук, без ног, без глаз, без зубов и языка. Это его работа. Его преследуют жуткие воспоминания, но он чувствует и облегчение: наконец-то закончились страдания бедняги. Кристофер молится за упокой души несчастного, но мысли его теперь заняты другим. Каждый день навещает он девушку, справляется о самочувствии, но только через неделю решается на давно задуманный шаг. Холодным утром он, дрожа от холода, стирает свою рубаху и куртку в Стрёммене около Северного моста, дожидается, пока одежда более или менее высохнет на неярком октябрьском солнце, и поднимается в церковь Святого Николая. Ждет, пока освободится пастор, и излагает свое дело: – Я решил жениться. Пастор записывает его имя и имя невесты: Ловиса Ульрика Тулипан, поздравляет его и спрашивает, к какому приходу он принадлежит. Семья Бликс вписана в церковную книгу общины святого Фредрика, отвечает он. – Я пошлю туда гонца, пусть и там объявят о твоей свадьбе. Самое время – больше откладывать нельзя. Он возвращается и ждет вечера – приходит в «Мартышку» только поздно вечером, когда разойдутся последние гости. Девушка уже готовит вечернюю порцию отвара. Кристофер остановил ее – положил ладонь на ее руку, выбрал одно из растений. – Это полевой хвощ. Очень хорош для печени, так мастер Хоффман говорил. А это – хиркум пиркум… зверобой, от него вода делается красной. Он перечисляет все растения из своего сбора – дягиль, восковница, борщевик – и объясняет их благотворные свойства. – А это ромашка, – сообщает он напоследок. – Я выбрал ее ради вкуса. Ни одна из этих трав не может навредить твоему ребенку. Она молча уставилась на него. Щеки ее медленно наливались краской. – Слишком поздно. Ты уже не можешь избавиться от ребенка, придется рожать. Она отчаянно закричала и начала хлестать его ладонями по груди, плечам, лицу. Он не сопротивлялся, но наконец ему удалось поймать ее в свои объятия. Анна Стина выдохлась. Плечи опустились, потекли слезы. Он погладил ее по голове и прошептал в ухо: – Я объявил о нашей свадьбе. Ребенок будет носить мое имя. Он не появится в мире как бастард. Анна Стина не знает, что на это сказать. Это ребенок пальта Лёфа, зачатый в кромешном аду, грязи и насилии. Когда она думала, как будет выглядеть ее ребенок, если все же придется его родить, всегда представлялось видение: издевательски улыбающаяся физиономия пальта в инфернальном красном свете от раскуриваемой трубки. Фантом, не желающий покинуть ее сознание. Но, как ни странно, со временем ее чувства изменились. Теперь она уже без всякого энтузиазма пила декокт Кристофера. Без энтузиазма и даже с сомнениями. Она уже чувствовала признаки зарождающейся в ней жизни, пока еще слабые и неощутимые, как прикосновение к щеке крыла ночной бабочки. И как может это крошечное существо, плод ее тела, стать таким же, как его отец, если воспитает его она, Анна Стина… Нет, Анны Стины уже нет. Его воспитает Ловиса Ульрика Бликс. Но только теперь она сделала окончательный выбор. Хотя и выбора-то уже не было. Она подошла к Карлу Тулипану и рассказала ему все. Карл неожиданно заплакал. Анна Стина поняла не сразу: это слезы радости. Он обнял ее, прижал ухо к ее животу и, вслушиваясь в поселившуюся там тайную жизнь, рассказал – ему, оказывается, не раз снилось, что он стал дедом, и каждый раз просыпался пьяным от счастья. Далеко не сразу он спросил про отца. Кристофер Бликс? Этот худенький фельдшер, чье здоровье так заметно улучшилось в последние дни? – Да. Он сделал ей предложение, они теперь муж и жена. Тулипан криво усмехнулся, но в глазах запрыгали веселые искорки, и его изборожденное морщинами лицо стало лет на десять моложе. – Я видел вас. – Он погрозил ей пальцем. – Надо быть слепым, чтобы не заметить, что между вами что-то есть. И в ней самой что-то изменилось. Ей уже не снятся кошмары, в которых она уже не Анна Стина, а страшный, губительный пожар. Красный самец, огненный вихрь, превращающий отвратительный город Стокгольм в безлюдное, дымящееся пепелище. Теперь уже не она, а притаившееся в ее чреве дитя чудесным образом меняет и лепит ее сознание. Да, она собирается родить ребенка в этом злобном, ощетинившемся против нее мире. Но родить мало. Она воспитает его настоящим, добрым и справедливым человеком, а потом он вырастет, у него тоже появятся дети, и цепочка будет продолжаться. Это ее месть миру ненависти. Если будет мальчик, она назовет его Карл Кристофер – соединит имена его добровольного отца и деда, если девочка – быть ей Анной Стиной, в честь той, которой на этом свете больше нет, но которая никогда не будет забыта. 14 В конце октября в Стокгольм неожиданно, как удар кулака, пришли холода. В одно прекрасное утро Кристофер Бликс стоит на берегу Рыцарского острова и смотрит, как отливает мертвым жемчужно-серым блеском лед, сковавший за ночь залив. Солнце над горизонтом начинает свой короткий зимний путь, чтобы через несколько часов скрыться за башней Биргер Ярла. Башне, приютившей в свое время королевскую семью, бежавшую из сгоревшего дворца, а почти через сто лет – убийцу короля Анкарстрёма. Он вспоминает, как встретился в последние недели лета с этой девушкой, как опять – в который раз! – жизнь его оказалась на развилке, которую он никак не мог предугадать. Вечно пьяный, бродил он по переулкам и искал смерть, как ищут старого верного друга, не явившегося на договоренную встречу. Надежда вспыхивала каждый раз, когда он видел свирепые драки, выхваченные в ярости ножи, тяжеленные мешки на причалах. Но никто не поднял на него руку, ни одна повозка не переехала, хотя он выбирал место для сна чуть не посередине мостовой. Смерть избегала его. Ей, должно быть, важно было поскорее разобраться с другими, более достойными ее услуг. Он хотел покончить с собой, но, как и раньше, не хватало решимости. К тому же самоубийство – страшный грех, это все знают. Он мечтает, что смерть принесет ему забвение, темное и бесчувственное забвение, а наказание за самоубийство может как раз и заключаться в том, что он будет вынужден раз за разом вспоминать эти проклятые летние дни, свои окровавленные руки и вечный ужас в сердце. Он не может пойти на такой риск. Он не может лишить себя жизни, зато может попробовать укоротить ее. Может попытаться разложить карты так, чтобы его смерть выглядела случайностью. Авось Господь не заметит, что это не случайность, что он умер по своей воле, то есть совершил грех самоубийства. Попытался отказаться от пищи, похудел до неузнаваемости, руки стали дрожать и сделались тонкими, как плети, – но в конце концов организм не выдерживал. Голод брал верх, и он наедался. Ел и тихо плакал, сознавая, что проиграл и этот бой. Вливал в себя чудовищные количества спиртного, но продолжал жить. В конце концов он попросил молодую жену сделать ему одолжение. Вручил ей пакет, запечатанный сургучом. – Здесь лежат мои письма к сестре. К моей мертвой сестре, – уточнил он, – ее уже нет на свете. Она умерла в эпидемию в Карлскруне. Но теперь у этих писем сменился адресат. Теперь он точно знает, куда их отправить, – прочитал адрес в газете, в той самой, из которой узнал об изуродованном трупе в Фатбурене. Кристофер сразу сообразил, что имел в виду несчастный, когда сказал заплетающимся языком загадочную фразу, которую он тогда не понял: «Вынь монету». В Индебету. Он хотел сказать: «В Индебету». В полицейское управление. И теперь он точно знает, кому эти письма отправлять. Сесилу Винге, которому поручено расследование. Кристофер посмотрел на залив. Солнце широкой плавящейся дорожкой отражалось в образовавшемся за ночь ледяном зеркале, и дорожка эта вела прямо к тому месту, где он стоял. И вдруг его осенило: это и есть его дорога в вечность. Он понял, что имеет на это право. Он понял это в тот самый миг, когда девушка попросила его о помощи. Жизнь за жизнь. Он спас человеческую душу, спас жизнь ее нерожденного ребенка и этим купил право распоряжаться своей. Кристофер снял башмаки. Земля была очень холодной, но он этого не замечал. Рядом легли куртка, рубаха, штаны и жилет, а поверх вороха одежды – шапочка. Он заметно поправился, кожа обрела юношеский глянец. Заботами девушки длинные золотистые волосы вымыты и расчесаны, словно время усовестилось и вернуло ему недавно исполнившиеся семнадцать лет. Он спустился к заливу и шагнул на золотистую дорожку. У берега лед такой прозрачный, что можно различить камни на дне. Медленно, шаг за шагом, совершенно нагой идет он вперед, не глядя под ноги, не отрывая взгляда от бледного, уже почти зимнего солнца. На берегу собрались люди, он слышит крики, призывающие его вернуться. Что ж, они остаются там, в своем мире, а он, Кристофер Бликс, уже на полпути к следующему. Он знает, что первый лед намного крепче у берега, чем на глубине. Но страха не чувствует. Больше всего он опасался, что именно страх одинокой, ледяной смерти помешает ему осуществить задуманное – избежать греха самоубийства, замаскировать самоубийство под несчастный случай. Канатоходец срывается с каната и разбивается – никто же не говорит, что он покончил с собой. Каждый имеет право рискнуть. Кристофер даже хотел крикнуть собравшимся: «Я уже не боюсь!» – и может быть, не столько им, сколько себе самому, но вдруг понял – и кричать незачем. Ему было очень страшно, когда он обдумывал свой план, но страх ушел. Он уже не боится. Кристофер закрывает глаза и улыбается, чувствуя на лице нежное тепло солнечных лучей. Ему кажется, что тепло это сулит искупление и прощение. Он улыбается, когда после каждого шага слышится ломкий треск и по льду разбегается паутина трещин. Значит, он не ошибся в расчетах. Лед подается под его босыми ногами, с каждым шагом все сильнее и сильнее. И наконец проламывается. Часть четвертая Волк из волков Зима 1793 Придет последний час вселенной, И Бог возьмет в свой райский сад Сердечной дружбы огнь нетленный, Но в тот же миг благословенный Предательство отправит в ад. Карл Микаель Бельман, 179332 1 Микель Кардель просыпается и не может сообразить, где он. Щеки мокры от слез, соленый вкус на губах. Темно, что-то упирается в бок. Он приподнялся и ощупал пальцами – метла. Он лежит на метле. Голова болит невыносимо, а вкус во рту, будто там переночевал целый дивизион пьяных канониров, и не только переночевал, а справил все свои похмельные нужды. Глаза понемногу привыкли к темноте, и он различил контуры двери. Полежал, стараясь собрать воедино осколки памяти. Пивная пена, прокуренный кабак, нарастающее опьянение, ссора, драка… Кое-что начинает вырисовываться. К тому же из-под щелястого пола дует немилосердно. Сильно болит нижняя челюсть. Стокгольм как Стокгольм. Он понял, где находится, – в сарае при кабаке «Гиблое место». Сарай этот при необходимости служит вытрезвителем для гостей, с которыми другими способами управиться не удается. Сесил Винге… Сесил Винге умер. Его все еще сочащийся спиртом мозг отказывается верить, но из бесформенного тумана памяти упрямо выплывают эти три слова. Боль потери еще сильнее, чем в тот момент, когда он узнал новость. Перехватило дыхание, загорелась, точно ее облили кипятком, левая рука, которой у него давно не было. Кардель застонал, потер оставленный тупым ножом фельдшера шрам на культе и перевернулся на живот. Новый дубовый протез, хоть и тяжелее прежнего, и размахнуться им нелегко, но как оружие в драке он еще убедительнее. Он не расстанется с ним так легкомысленно, как с предыдущим. Кардель расстегнул ремни, чтобы восстановить кровообращение в культе. Снял протез и увидел, что между не слишком похоже изображающими пальцы деревянными костяшками застряли два передних зуба. Долго тер плечо, пока культя не согрелась. Вновь закрепил протез и постучал в дверь. – Откройте и выпустите меня, сукины дети. Ответ последовал не сразу. Даже не ответ, а осторожный вопрос: – А ты пришел в себя, Кардель? Способен разумно рассуждать? Мне драки тут не нужны. – Человек теряет способность разумно рассуждать еще быстрее, чем терпение, – ответил Кардель и сам удивился: замысловатая фраза из лексикона Сесила Винге. Загремел тяжелый засов, и дверь открылась. Кардель прикрыл глаза, защищаясь от света. На полу – осколки бутылок и глиняных кувшинов. Тяжело опустился на ближайшую скамью и с отвращением покосился на роспись Хофбру на стене: лихо наяривающая на скрипке смерть с косой.