Вдоль ткани шел фриз с шитым золотом рисунком. Золотое шитье сверкало, будто и не побывало в грязной воде Фатбурена. Мотивом фриза служили сплетенные мужские и женские фигуры. Двое мужчин и две женщины. У мужчин – огромные, достающие чуть не до солнечного сплетения фаллосы, у женщин – столь же неестественно огромные груди. Искаженные страстью лица. Искусное изображение шаловливого квартета повторялось многократно, по всей ширине ткани. – Как знаток, могу сказать, что и шитье, и сама ткань наивысшего возможного качества. Настоящий сатин. Хотя должен признаться: у меня есть подозрение, что художник позволил себе некоторую анатомическую свободу, реализовал, так сказать, свою сокровенную эротическую мечту. Не думаю, что ему послужили живые модели. Впрочем, какое значение это имеет теперь? Мои собственные достижения в этой области я уже не превзойду. А во всем остальном – надежда на детей, но сомневаюсь… Беда в том, что я старался воспитать из них хороших людей… Наивный идиот. Они станут такой же легкой добычей, как и их отец. Тэтчер начал выковыривать остатки табака из трубки, но передумал и выбросил ее за борт. Поднялся и открыл крышку сундучка, где тяжелый свинцовый лот лежал поверх кипы бумаг. Там еще оставалось место. – Если господин Винге меня извинит, я должен кое-что упаковать перед путешествием. Я показал вам след, думаю, вы его не потеряете. Он приведет вас к добыче… О, как изменилось ваше лицо! Ну нет, господин Винге, вы меня не обманете. Конечно же, вы волк, а волк всегда остается волком. Неужели я не распознаю волка? Стольких навидался… А если вы еще не волк, так скоро им будете. Бегать с волками, не зная правил стаи, невозможно. У вас и клыки есть, и волчий блеск в глазах. В один прекрасный день будете стоять над жертвой с окровавленными зубами – и тогда, прошу вас, вспомните, насколько я был прав. И может оказаться, что вы еще и пострашнее других волков. Волк из волков… С этими словами позвольте пожелать вам доброй ночи, господин Винге. 11 Кардель проснулся в холодном поту. Солома в матрасе исколола спину, а тело чесалось от укусов бесчисленных клопов. За дощатой перегородкой заплакал младенец, и тут же откликнулся его ровесник, где-то подальше, в другом конце доходного дома. Накануне он изрядно отпраздновал свое хитроумие и догадливость касательно носилок Стуббена, и теперь его мучило похмелье. Мочевой пузырь изготовился лопнуть. Он встал и обнаружил, что уснул в одежде. Ругаясь на чем свет стоит, лихорадочно расшнуровал брюки и в последнюю секунду успел к горшку. Его заметно покачивало. Кардель открыл окно и заученным движением выплеснул содержимое горшка во двор. Серые низкие облака, размытый, почти призрачный силуэт церкви у дворца. Можно попробовать различить циферблат на часах. Он присмотрелся: начало десятого. От глазного усилия еще сильнее разболелась голова. Нужно срочно опохмелиться. На общей кухне, прямо за дверью его каморки, которую он снял полгода назад, женщины варили кашу. Имен их он не помнил, но на всякий случай поздоровался, напился колодезной воды из ведра и вышел в свой Гусиный переулок. Путь известный – на Сёдермальмскую площадь, где у него пока еще был кредит. По привычке задержал дыхание, проходя мимо свалки на Зерновой площади, которую горожане называли Мушиным парламентом. В Красном шлюзе затвор открыт – пропускают небольшую шхуну в Меларен. При таком ветре – не меньше часа. Попасть на Сёдер можно только через недавно построенный временный мостик, который уже окрестили Голубым. Городское население почти им не пользовалось – он выглядел по сравнению с массивной конструкцией Полхемского шлюза таким хлипким, что доверия не вызывал. Почти все предпочитали подождать, чем рисковать жизнью на этих стрекозиных мосточках. Но не Кардель. Сам не знал, почему: то ли он храбрее других, то ли ни в грош не ценит свою жизнь. Что-то происходит. Толпа на Сёдермальмской площади – не протолкнуться. Его проволокло прочь от заветного кабачка до самого «Гамбурга». Теперь понятно – день казни. Зеваки пробиваются вперед – для них нет большего удовольствия, чем плевать на осужденного, кривляться и выкрикивать ругательства. Скоро сюда прибудет тюремная повозка – осужденный по закону имеет право на последний в жизни стакан перегонного вина. И Кардель не хуже, он тоже имеет право. Перехватил стаканчик в ближайшем трактире и двинулся по Йотгатан к Сканстулу, где высилась старинная крепость, а за ней – холм Хаммарбю, на вершине которого угадывались зловещие контуры виселицы на фоне свинцово-серого неба: поставленные треугольником каменные столбы, соединенные бревенчатыми перекладинами. Стражники образовали живой забор и оттесняют дубовыми жердями толпу от помоста, где уже стоит глашатай, готовый зачитать приговор. Виселица сегодня не нужна: казнят не вора, а женоубийцу. Телега с преступником долго не появлялась. О ее приближении известили восторженными воплями уличные мальчишки – они прыгали вокруг повозки и швыряли в преступника чем ни попадя. Молодой парень, наверное, и двадцати нет. Задушил свою нареченную: поспорили, что делать с украденной курицей. Жених хотел немедленно утолить голод, а невеста пожелала сохранить курицу ради яиц. Повозка остановилась. Преступника провели на огражденный палисадом эшафот. Его тут же начала бить крупная дрожь, левая штанина потемнела. Зрители ликовали. Две знакомые Карделю проститутки выкрикивали что-то малопристойное насчет мужских достоинств несчастного, рядом с ними гнусаво похохатывал какой-то тип со съеденным французской болезнью носом. Глашатай прочитал приговор, сошел с помоста и пошел прочь, старательно обходя грязные лужи. Внезапно гомон смолк, и словно знобкий ветерок прошел по толпе: из будки вышел палач. Его имя знали все: Мортен Хёсс. К нему относились со смешанным чувством уважения и презрения, но в популярности ему не откажешь. Капюшон, непременный атрибут ремесла, он никогда не накидывал на голову, носил на шее. Как правило, его коллеги по профессии стараются скрыть лицо, но не Мортен. С чего бы Мортену стыдиться своего ремесла? Лицо как лицо: морщины, темные, ничего не выражающие глаза. Он и сам приговорен к смерти – спьяну раздробил челюсть собутыльнику пивной кружкой, в результате чего тот умер от заражения крови. Но, на счастье Мортена, в то время в городе не было палача, и ему предложили отсрочку, если он согласится занять должность. Так что каждый удар топора приближал его собственный конец: руки дрожали все сильнее, а сам он выходил на помост все пьянее – иной раз еле держался на ногах. Ходили слухи, что Хёсс пытался покончить с собой трижды. Дважды пробовал утопиться в заливе, а потом решил пить как можно больше крепкого: тогда, глядишь, умрет своей смертью и избежит топора. Такой способ самоубийства принес ему дополнительную популярность: пьяный палач – чем не развлечение для черни? Охрана расступается и пропускает палача на эшафот. Хёсс пытается отвесить публике преувеличенно глубокий поклон и чуть не падает – он опять вдребезги пьян. Энтузиазм зрителей заражает и его. Мастер Хёсс – черни тоже свойственна ирония; такое прозвище он получил с намеком на его пьяную неуклюжесть. Мастер Хёсс берет топор у подмастерья и крутит им в воздухе. Потом, вроде бы поскользнувшись, нелепо взмахивает руками, и обух топора хорошо если на пару дюймов минует голову одного из его помощников. Помощники переглядываются. Им вовсе не хочется стать жертвами пьяного кривлянья горе-палача. Наконец, выкатили плаху – толстый, кое-где подгнивший пень, в трещинах и темных пятнах. Осужденного силой заставляют положить голову, подмастерье ставит ногу ему на спину, а другой приматывает к колоде правую руку. Сначала полагается отрубить кисть руки, чтобы осужденный, упаси Бог, не покинул этот мир без страданий. Палач занимает свое место и поднимает топор. – Отхвати ему сначала… – пользуясь внезапной тишиной, выкрикивает визгливый женский голос в задних рядах, но шутницу тут же окорачивают. Палач с ревом опускает топор, останавливает его в футе от дергающейся руки обреченного, гордо оборачивается на толпу – дескать, поглядите, где вы еще найдете такого виртуоза, – и под одобрительное гудение толпы повторяет трюк еще два раза. Он горд собой – настоящий артист. Приговоренный начинает плакать. Его уже никто не держит, да он и не пытается вырваться. Тихо всхлипывает, вздрагивая всем телом. Палач еле держится на ногах, но понимает: если не приведет приговор в исполнение, ему несдобровать. Плач осужденного переходит в вой, такой тоскливый и безнадежный, что даже возбужденная публика притихла. Все уже ждут конца. Представление окончено. Пора приступать к делу. Подмастерье вновь наступает казнимому на спину. Хёсс, поплевав на руки, поднимает топор и с глухим выдохом опускает. Подмастерье поднимает отрубленную кисть и швыряет в толпу – есть поверье, что отрубленные на плахе пальцы приносят счастье, особенно большой палец. Говорят, большой палец избавляет от неприятностей с правосудием, а воры, во-первых, суеверны, а во-вторых, в публике их предостаточно. Но и другие пальцы в цене. Уличный мальчишка, которому посчастливится отстоять руку от конкурентов, сегодня же разделает ее на пальцы и продаст по одному. Мастер Хёсс делает шаг вперед для решающего удара. Паренек на эшафоте кажется еще моложе, чем на самом деле; совсем ребенок. Он хрипит что-то, но в голосе уже нет ничего человеческого, хрип этот из другого мира. Эхо из чистилища, скрытого от глаз живущих непроницаемым занавесом вечности. Не сразу, не сразу удается мастеру Хёссу отделить голову от тела. Первый удар приходится по лопатке, вторым он ухитрился отрубить ухо, и уже нельзя понять, рыдает палач или смеется, когда с каждым ударом топора выкрикивает: – Тебе в наказание, другим в назидание! Тебе в наказание, другим в назидание! Лишь после пятого удара умолкают оба голоса – и осужденного, и палача. Единое мнение знатоков и ценителей: никогда еще мастер Хёсс так не позорился. Мог бы и не напиваться до чертиков, хотя бы из уважения к своей работе; теперь только вопрос времени, когда найдется палач половчее и самого Хёсса поволокут на плаху. Подмастерья палача перевернули обезглавленный труп на спину и опустили голову: надо дать стечь крови, чтобы не запачкаться, когда они будут переносить тело в уже вырытую рядом с эшафотом могилу. Старухи, толкаясь, бросились собирать вытекающую кровь. Некоторые черпали прямо с земли из быстро растекающейся лужи. Давно известно: кровь казненного – лучшее средство от падучей. Микель Кардель отвернулся и на холмике рядом с дорогой увидел узкий силуэт в черном одеянии. Сесил Винге. Неожиданная встреча застала его врасплох, он не сразу решил, подходить или нет. Стоял и наблюдал. Невозмутимое бледное лицо, никаких признаков, что все происходящее как-то его затронуло. Лишь подойдя поближе, он заметил, как побелели костяшки пальцев на дрожащей руке, судорожно сжимающей серебряный набалдашник трости. Винге был настолько погружен в свои мысли, что заметил Карделя, только когда тот подошел совсем близко и встал рядом. Начал моросить дождь. – Добрый день, Жан Мишель. Вот уже год и один день прошел, как я в последний раз видел казнь. Пришел посмотреть, как вершится правосудие. И знаете, что натолкнуло меня на эту мысль? Убийство, Жан Мишель. Убийство, которое мы с вами пытаемся разгадать. Если нам это удастся, преступника ждет именно такая участь. – И?.. – Что значит – «и»?.. Я не вижу логики в том, что государство лишает жизни своих граждан, причем таким зверским способом. И главный мой аргумент заключается вот в чем: суд не хочет вникнуть и понять, почему совершено то или иное преступление. Суд интересует только сам факт. И как мы можем рассчитывать помешать завтрашним преступлениям, если не понимаем сегодняшних? Ответ прост, Жан Мишель: эта простая мысль никогда не приходила в голову ответственным за правосудие чиновникам. Они уверены, что важно судить и наказывать, и на этом их миссия заканчивается. Многие из моих подследственных тоже закончили жизнь на виселице или на плахе. Единственное утешение: ни один… я обращаю ваше внимание, Жан Мишель: ни один из них не был посажен на повозку не выслушанным. Я прикладывал все силы, чтобы каждый мог оправдаться и, если он невиновен, доказать свою невиновность в суде. Или несчастный должен хотя бы понять, в чем заключается его преступление… Знаете, Жан Мишель, я убежден: когда-нибудь настанут времена, когда не обвиняемый должен будет доказывать свою невиновность, а наоборот. Суд должен доказать виновность. – Толпу не убедишь, как ни старайтесь. Если люди перестанут бояться топора и веревки, завтра же заполыхает весь Стокгольм. Винге не стал возражать – ждал продолжения. – Встреча с квартальным комиссаром Стуббе кое-что дала. – Кардель старался говорить как можно равнодушнее, не показывать гордости за свое открытие. – Расскажу, когда узнаю побольше, но кое-что могу сообщить уже сейчас: ищу зеленый портшез, в котором Карл Юхан совершил последнее путешествие. Они отвернулись, чтобы не смотреть на женщин, возящихся в красной жиже. Тело казненного уже бросили в могилу. Винге медленно, опираясь на трость, пошел к Сканстулу. Он заговорил, только когда они спустились с холма: – Вы рассказали мне довольно подробно про короля Густава и про войну, Жан Мишель. И нельзя было не заметить вашей горечи: война и в самом деле нелепое предприятие. Вы были искренни со мной, и я хочу ответить вам тем же. Поэтому расскажу то, что мало кто знает, но тем не менее это чистая правда. Вам сказали, что я оставил жену, чтобы избавить ее от муки смотреть на мои страдания? Кардель молча кивнул и опустил голову. Его почему-то смутила внезапная откровенность. – По мере того как усиливался кашель, я чувствовал себя все хуже. Сильно похудел, постоянный упадок сил… у меня уже не было ничего, что я мог бы ей предложить, в том числе даже исполнение прямых супружеских обязанностей. Хриплый, монотонный голос, без всякого чувства, точно по обязанности читает Священное Писание. Но Кардель сразу почувствовал, какой ценой дается Винге это спокойствие. Точно грозовое облако повисло в воздухе. – Я, конечно, понимал, что происходит. Несколько лет следственной работы даром не прошли. Я научился распознавать малейшие признаки лжи. То в доме появлялись незнакомые мелочи, то она уходила навестить друзей, которых, как я потом понял, так и не навестила… Но самое главное: она выглядела счастливой. Щеки порозовели, в глазах появился блеск. В ее прекрасных глазах, в которых я раньше читал только одно: свой смертный приговор. Винге остановился и повернулся к Карделю. Иссиня-белое, точно парализованное лицо – без малейших следов гнева или сожаления. – Впервые за много месяцев передо мной была не убитая горем женщина, а та юная особа, в которую я когда-то влюбился без памяти, – сказал он и замолчал, словно пытался вызвать в памяти лицо молодой девушки, в те далекие времена поразившей его воображение. – Я их застал в конце концов… – Углы губ чуть дрогнули в горькой усмешке. – На месте преступления. Не хотел заставать, а застал. Кашель мешал мне услышать стоны любовных восторгов, и наоборот: за своими стонами они не слышали мой кашель. Молодой офицер, со шпагой и аксельбантами, черными усиками и радужным будущим. Но я ее не винил. Переехал к Роселиусу и больше ее не видел. Кардель открыл было рот, чтобы посочувствовать, но Винге предупреждающе поднял руку и некоторое время смотрел на воду залива, взъерошенную неизвестно откуда налетевшим ветром. – Вам ничего не надо говорить, Жан Мишель. Помните, вы сами сказали при нашей первой встрече, что в соболезнованиях не нуждаетесь. Мое доверие – вовсе не приглашение к дружбе. Я рассказал вам потому, что уверен: взаимное доверие поможет делу, которым мы с вами занялись. Надо знать слабости и сильные стороны друг друга. Вот и все. Мне не нужны ни соболезнования, ни утешения. И не вздумайте считать себя моим другом, Жан Мишель. Мне слишком мало времени отпущено для дружбы, а вашей единственной наградой будет скорбь. Они расстались у будки таможенника – Винге окликнул извозчика. – Встретимся завтра в девять утра в «Малой Бирже». Вы сделали весьма многообещающую находку, Жан Мишель. Я имею в виду портшез. И у меня тоже есть кое-какие дела. Надежда на отмщение горькой судьбы Карла Юхана постепенно обретает форму. 12 Портшезы не просто не в моде, они почти исчезли – к этому выводу Кардель пришел через несколько часов. Он-то решил, что главное уже сделано, и найти зеленый портшез труда не составит. Так бы оно и было, если бы не одно «но»: у носильщиков портшезов не было никакой организации. Ни цеха, ни старейшин. Портшезы, которые в его детстве попадались на каждом шагу, попросту исчезли с улиц. Либо улетучились в небо, сгорев в изразцовых печах, либо куплены за бесценок какими-то оригиналами в надежде найти применение. Он видел таких чудаков: они топтались кое-где на углах, безнадежно дожидаясь седоков. Настойчивые расспросы привели его в конюшню в Барнэнген, в предместье Катарина, но и там он ничего путного не узнал. Бородатый хозяин стойла в парике из конского волоса беспрерывно нюхал табак и смачно, с долгой прелюдией, чихал, при этом ругая на чем свет стоит все новомодные веяния, которые он не без изящества определил как «зловонный дух времени». Когда век был помоложе, сказал хозяин стойла, прокатиться на красивом портшезе, влекомом двумя крепкими парнями, считалось почетным. Еще в семидесятые годы у него было самое малое два десятка портшезов. Но сейчас и трети не осталось, а цены на услуги носильщиков упали до вовсе мизерных. Раньше у них были на заказ сшитые ливреи, теперь же обходятся двухцветными черно-белыми шарфами. «Это цвета моей конюшни, – ответил хозяин на вопрос, не известен ли ему зеленый с золотом экипаж. – Черный и белый. И портшезы такие же. Черный узор на белом фоне. Раньше каждая собака знала. А про зеленый с золотом… нет, не слыхал».