– Секундочку! – запротестовала Налан. – Ты ведь не станешь давать ему это? Лекарство твоей мамы способно погубить человека с непереносимостью алкоголя. – Но это всего-навсего одеколон… – пробормотала Хюмейра и тут же засомневалась. – Я в порядке, – ответил Саботаж. Он вернул стакан, смущаясь, что оказался в центре внимания. Всем было прекрасно известно, что Саботаж не переносит спиртного. Четверть бокала вина прямо-таки уничтожала его. Несколько раз, выпив две-три кружки пива в попытке не отстать от других, он отключался полностью. В такие ночи он пускался в приключения, о которых на следующее утро ничего не помнил. Люди в мельчайших деталях рассказывали, как он забирался на крышу, чтобы посмотреть на чаек, или разговаривал с манекеном в витрине, или заскакивал на барную стойку в «Караване» и спрыгивал на танцующих, полагая, что они подхватят его и поднимут на своих плечах, но в итоге плюхался на пол. Истории, которые ему рассказывали, были настолько унизительны, что он начинал делать вид, будто не имеет ничего общего с их неуклюжим главным героем. Он знал, что не переносит алкоголя. Возможно, ему не хватало соответствующего фермента или печень работала неправильно. А может, ходжи и имамы, родственники его жены, наложили на него проклятие, чтобы он никогда не смог отклониться ни вправо, ни влево. Налан была поразительным контрастом Саботажу, легендой стамбульских неформалов. Она обзавелась привычкой осушать стопки после первой операции по смене пола. Хотя она и избавилась от своего голубого удостоверения личности – такие выдавались гражданам-мужчинам – в пользу нового розового – для гражданок, послеоперационные боли были настолько мучительны, что переносить их удавалось только с помощью бутылки. Потом были другие операции, каждая сложнее и дороже предыдущей. Обо всем этом ее никто не предупредил. На этот счет высказывались очень немногие, даже в сообществе трансвеститов, а если высказывались, то лишь на пониженных тонах. Порой в раны попадала инфекция и ткани не заживали, так что острая боль становилась хронической. И пока организм боролся со всеми неожиданными сложностями, долги Налан все увеличивались. Она повсюду искала работу. И соглашалась на любую. Когда почти все двери закрылись у нее перед носом, она пыталась даже вернуться в мебельную мастерскую, где работала раньше. Но и туда ее не взяли. Для женщин-транссексуалок дорога открыта только в парикмахерские и секс-индустрию. В Стамбуле и без того было слишком много парикмахерш, а салоны красоты располагались в каждом проулке и подвале каждого здания. В лицензированные бордели транссексуалок тоже не пускали. Иначе клиенты чувствовали себя обманутыми и жаловались. В конце концов, как многие другие до нее и после нее, она оказалась на улице. Это было тяжело, утомительно и опасно, каждая машина, которая останавливалась рядом, оставляла отпечаток на ее огрубевшей душе, словно шины – на песке пустыни. Невидимым клинком она разделила себя на две Налан. Одна пассивно наблюдала за другой, замечала каждую мелочь и много думала, а вторая тем временем делала все, что должна была, и вообще ни о чем не думала. Она переживала одно унижение за другим – ее оскорбляли прохожие, самоуправно арестовывала полиция, третировали клиенты… Большинство мужчин, подбирающих транссексуалок, – особые личности, непредсказуемо колеблющиеся между желанием и презрением. Налан уже имела достаточный опыт в этом деле и прекрасно знала, что, в отличие от масла и воды, эти два чувства с легкостью смешиваются. Те, кто ненавидит тебя, могут неожиданно проявить бешеное желание, а те, кто, казалось бы, любит, вдруг становятся злобными и жестокими, как только получают то, чего хотят. Каждый раз в дни государственных событий или больших международных конференций в Стамбуле, когда черные машины с зарубежными делегатами прокладывали извилистый путь от аэропортов к пятизвездочным гостиницам, раскиданным по всему городу, какой-нибудь полицейский начальник обязательно принимал решение очистить попутные улицы. В такие моменты всех трансвеститов за ночь брали под арест, сметали, словно мусор с тротуаров. Как-то раз после такой зачистки Налан держали в заключении, а заодно пучками выбрили ей волосы и содрали одежду. Ее заставили сидеть в камере без одежды и в полном одиночестве, да еще заходили примерно раз в полчаса, чтобы в очередной раз окатить с ног до головы ведром с грязной водой. Один из полицейских – тихий молодой человек с тонкими чертами лица, – казалось, был неприятно удивлен тем, как его коллеги обходятся с Налан. Она надолго запомнила выражение обиды и беспомощности на его лице и какое-то время даже сочувствовала ему, словно это ему, а не ей пришлось сидеть взаперти в тесной камере, словно он тоже был в заключении, пусть никто этого и не замечал. Утром именно этот полицейский вернул ей одежду и предложил стакан чая с кубиком сахара. Налан знала, что в ту ночь некоторым пришлось куда хуже, чем ей, и после того, как конференция завершилась и ее выпустили, она не стала никому рассказывать, что произошло. Гораздо безопаснее было работать в ночных клубах, если, конечно, удавалось в них пробраться, а ей время от времени это удавалось. К радости владельцев некоторых клубов, в Налан открылся удивительный талант. Она могла пить, пить и пить, но совершенно не пьянела. Она подсаживалась к чьему-нибудь столику и затевала беседу, а глаза ее сверкали, точно монетки на солнце. За разговором она умудрялась склонять новых знакомых к покупке самых дорогих напитков. Виски, коньяк, шампанское и водка лились, словно полноводный Евфрат. Как только клиент оказывался в серьезном подпитии, Налан переходила к другому столику и там начинала все заново. Владельцы клубов обожали ее. Она была автоматом по добыванию денег. Итак, Налан поднялась, наполнила стакан водой и передала его Саботажу. – Шарф, который ты принес Лейле, очень красивый. – Спасибо. Мне кажется, он бы ей понравился. – О, я не сомневаюсь. – Налан едва коснулась его плеча, пытаясь успокоить. – Вот что я тебе скажу: почему бы тебе не положить его в карман? Ты сможешь подарить его Лейле сегодня ночью. Саботаж моргнул: – Не понял. – Не волнуйся. Я сейчас объясню… – Налан осеклась; ее внимание привлек какой-то звук, и она задержала взгляд на закрытой двери, видневшейся в коридоре. – Девочки, вы уверены, что Джамиля спит? Хюмейра пожала плечами: – Она обещала прийти, как только проснется. Осторожными быстрыми шагами Налан направилась к двери и повернула ручку, но дверь была закрыта изнутри. – Джамиля, ты спишь там или рыдаешь? И может быть, слушаешь наш разговор? Никакого ответа. Налан сказала в замочную скважину: – У меня есть подозрение, что все это время ты не спала, а печалилась и скучала по Лейле. Раз уж мы все тут испытываем одно и то же, может, выйдешь к нам? Дверь медленно открылась. И вышла Джамиля. Ее большие темные глаза опухли и покраснели. – О, милая моя! – Налан говорила с Джамилей очень нежно, как ни с кем иным, каждое ее слово было словно сладкое яблоко, которое полируют, прежде чем кого-то угостить. – Посмотри на себя. Тебе нельзя плакать. Тебе нужно себя беречь. – Я в порядке, – ответила Джамиля. – Налан права на сей раз, – вмешалась Хюмейра. – Посмотри на это с другой стороны: Лейла была бы ужасно огорчена, если бы увидела тебя в таком состоянии. – Это правда, – ласково улыбнувшись, подтвердила Зейнаб-122. – Давай сходим вместе на кухню и поглядим, готова ли халва. – А еще нам нужно заказать какую-нибудь еду, – добавила Хюмейра. – Никто из нас не ел с утра. – Я помогу вам, девочки, – поднявшись, сказал Саботаж. – Отличная идея, идите закажите еды. Налан сцепила руки за спиной и начала ходить туда-сюда по комнате, словно генерал, решивший проверить свои войска перед решающей битвой. В свете люстры ее ногти отсвечивали ярко-лиловым. Остановившись у окна, она посмотрела на улицу, ее лицо отразилось в стекле. Вдалеке собирался шторм, дождевые облака наплывали к северо-востоку, как раз к району Килиоса. Ее глаза, весь вечер носившие печальное или даже жалобное выражение, теперь загорелись упрямым огоньком. Возможно, ее друзья до сегодняшнего дня ничего не слышали о Кимсэсизлер-Мезарлыи, но она уже прекрасно знала все необходимое. В прошлом она была знакома с несколькими людьми, которым предстояло обрести покой именно там, и представляла, во что превратились их могилы спустя некоторое время. Отличавшая это кладбище убогость разверзлась, словно голодный рот, и поглотила их без остатка. Чуть позже, когда все они сядут за стол и хоть немножко наполнят желудки, Ностальгия Налан изложит друзьям свой план. Ей придется говорить со всей осторожностью и нежностью, поскольку – она была в этом уверена – поначалу он их испугает. Карма Спустя полчаса все сидели у обеденного стола. Стопка лахмаджуна – лепешек с рубленым мясом, заказанных в местном ресторанчике, – стояла в центре, еду почти не тронули. Аппетита ни у кого не было, хотя все старались уговорить Джамилю немного поесть. На вид она была совсем слаба, ее болезненное лицо казалось еще более худым, чем обычно. Сначала беседа носила беспорядочный характер. Но говорить, как и есть, всем было непросто. Странно было сидеть здесь, в доме у Лейлы, без того, чтобы она высовывалась из кухонной двери, предлагая напитки и закуски; в такие моменты пряди ее волос обычно выпадали из-за уха и свешивались на щеку. Их глаза скользили по комнате, задерживаясь на каждом предмете, маленьком и большом, словно замечая его впервые. Что будет с этой квартирой? Каждый вдруг понял: если мебель, картины и прочие безделушки убрать отсюда, Лейла тоже может в каком-то смысле исчезнуть. Спустя некоторое время Зейнаб-122 пошла на кухню и вернулась с плошкой разрезанных на дольки яблок и блюдом свежеприготовленной халвы – для души Лейлы. Халва наполнила комнату своим сладким ароматом. – Нам нужно поставить на халву свечку, – предложил Саботаж. – Лейла всегда искала повод, чтобы превратить обычные ужины в праздничные. Она обожала вечеринки. – Особенно дни рождения, – сдерживая зевоту, протянула Хюмейра. Она уже жалела, что приняла сразу три успокоительные таблетки. Стремясь отогнать сонливость, она сварила себе кофе и теперь размешивала сахар, громко звеня ложечкой в фарфоровой чашке. Налан откашлялась. – О, а как она обманывала всех по поводу возраста! Я как-то сказала ей: «Дорогая, если ты собралась рассказывать сказки, лучше запоминай их. Записывай где-нибудь. Не может тебе один год быть тридцать три года, а на следующий уже тридцать восемь!» Все рассмеялись, а потом, сообразив, что они смеются, вдруг поняли: это неправильно, так нельзя – и замолчали. – Ладно, мне нужно сказать вам кое-что важное, – объявила Налан. – Но прежде чем возражать, пожалуйста, дослушайте до конца. – Бог мой! Это добром не кончится, – преувеличенно вздохнула Хюмейра. – Сразу не возражай, – предупредила Налан и обратилась к Саботажу: – А где тот твой фургончик, помнишь? – У меня нет фургончика. – Разве он не родственников твоей жены? – Ты имеешь в виду помятый «шевроле» моего тестя? Последний раз он ездил на этой горе металла лет сто назад. Почему ты спрашиваешь? – Если он на ходу, то вполне сойдет. Нам понадобится еще кое-что: лопаты и, возможно, тачка. – Что-то я не понимаю, о чем она? – спросил Саботаж у остальных. Хюмейра потерла кончиками пальцев внутренние уголки глаз: – Не волнуйся, никто из нас не имеет об этом ни малейшего понятия. Налан откинулась на спинку стула, грудь ее вздымалась. Она ощутила, как ее сердце стало колотиться сильнее – на него давили слова, которые она собиралась произнести. – Я предлагаю отправиться на кладбище сегодня ночью. – Что?! – ахнул Саботаж. Медленно его стали окутывать воспоминания: детство в Ване, тесная квартирка над аптекой, комната, окна которой выходили на старое кладбище, какие-то шорохи на крыше – то ли ласточки, то ли ветер, то ли что-то еще. Но он быстро пресек эти воспоминания. – Дайте мне, пожалуйста, объяснить. Не отвечайте, пока не дослушаете до конца. – Налан так стремилась договорить, что все вырвалось у нее сразу, каким-то потоком: – Меня это так бесит! Как можно похоронить на Кимсэсизлер-Мезарлыи человека, который всю жизнь так умел дружить! Оно не может стать ее последним пристанищем! Это несправедливо! Откуда ни возьмись в комнате возникла плодовая мушка, она повисла прямо над яблоками, и на секунду все замерли, наблюдая за ней и радуясь, что она отвлекла их. – Все мы любили Лейлочку. – Зейнаб-122 осторожно выбирала слова. – Она нас объединила. Но ее больше нет с нами. Нам нужно молиться о ее душе и позволить ей упокоиться с миром. – Как она может упокоиться с миром, если она в этом ужасном месте? – возразила Налан. – Не забывай, хабиби, это всего-навсего тело. Ее душа уже не там, – заметила Зейнаб-122. – Откуда ты знаешь?! – рявкнула Налан. – Слушай, возможно, для верующих вроде тебя тело ничтожно… временно. А для меня – нет. И знаешь что? Я так боролась за свое тело! За это, – она указала на свои груди, – за свои скулы… – Она осеклась. – Прошу прощения, если это прозвучало слишком легкомысленно. Я так понимаю, что тебя беспокоит только то, что ты называешь душой, и, возможно, она и вправду существует, откуда мне знать? Но я хочу, чтобы ты поняла: тело тоже имеет значение. Оно вовсе не пустое место. – Продолжай. – Хюмейра вдохнула кофейный аромат, прежде чем сделать очередной глоток.